Кроме того, взросление обнажило ее сердце. Фейт всегда с радостью ожидала приезда в Ла-Руйи Гая Невилла, но этим летом он не спешил сюда, и она начала нервничать. Боясь насмешек, она ни с кем не делилась своими переживаниями. Хотя Гая ждали все, хотя Поппи цокала языком, поглядывая на календарь, а Ральф и Джейк шумно спорили, Фейт не находила в себе сил высказать опасения, которые сжимали ей сердце: Гай больше не приедет в Ла-Руйи. Он их забыл. Он нашел себе занятие поинтереснее.

Год назад она бы переругивалась с Николь или усмиряла Джейка. Но не теперь. Она попалась в паутину столь же густую, как та, что покрывала стропила на чердаке, — паутину скуки, раздражения и тоски. Фейт спрашивала себя, не влюблена ли она в Гая, и решила, что если это любовь, то, значит, она далеко не так чудесна, как пишут в романах. У нее пропало желание принимать участие в развлечениях, затевавшихся в Ла-Руйи. Без Гая ей не хотелось ни кататься на лодке, ни гулять по лесу. Ей стало нечем заполнять дни. Вот откуда взялся чердак, где было ее королевство и где ничто не напоминало о Гае.

Фейт первая увидела его сквозь крупные ячейки паутины, которую она собиралась смахнуть с переплета слухового окна: маленькая темная фигурка с горбом рюкзака, спускающаяся по извилистой тропке, которая вела от шоссе к замку. В мгновение ока она забыла всю скуку, все ожидание и, выкрикивая его имя, побежала вниз.

На пятидесятидвухлетие Ральфа они устроили пикник на берегу, неподалеку от Руайяна. От сложенного шалашиком костра в сторону моря лениво полз дым. Солнце, клонящееся к горизонту, разлилось по поверхности волн переливающимся шелковистым заревом.

Говорили об Испании. Фейт, глядя на закат, слушала краем уха.

— Республиканцы победят, — изрек Джейк.

Феликс покачал головой:

— Не надейся, мой милый мальчик.

— Но они должны…

— С помощью Сталина… — начал было Гай.

— Сталин слишком нерешителен, — отмахнулся Феликс. — Он боится, что, если он поддержит Республику, у Германии появится предлог, чтобы напасть на Россию.

На фоне золотистого неба четко вырисовывались рыбацкие лодки, возвращающиеся в гавань. Фейт смотрела, как Гай допивает последние капли вина из своего бокала. Ральф откупорил еще бутылку.

— В любом случае нас это не коснется. Вся эта чертова мясорубка не коснется никого, кроме испанцев.

— Заблуждаешься, Ральф. Если мы позволим Франко победить, то рано или поздно это затронет всех нас.

— Гражданская война? Вздор. Полнейший вздор. Тебе, наверное, солнцем голову напекло, Феликс. — Ральф снова наполнил бокал Феликса.

Один из Квартирантов, французский поэт, сказал:

— В Испании идет последняя романтическая война, вам не кажется? Я бы сам примкнул к Интернациональным бригадам,[11]если бы не больная печень.

— Романтическая? — взревел Ральф. — С каких это пор война стала романтикой? Это мерзкое кровавое занятие.

— Ральф, дорогой. — Поппи погладила его по руке.

Сети для ловли устриц и мачты рыбацких лодок были подобны черному кружеву на колеблющемся шелке моря. Феликс подбросил в костер плавника и откашлялся.

— Я должен сказать тебе, Ральф, и тебе, милая Поппи, что в конце сентября уплываю в Америку. Виза наконец готова. — Феликс накрыл руку Ральфа ладонью и мягко сказал: — Ты должен понять меня, Ральф. Так будет безопаснее.

— Боже милостивый, дружище, о чем это ты?

— Я еврей, Ральф.

Фейт, сидящая на песке, едва расслышала его тихие слова. В глазах Феликса было грустное, почти жалостливое выражение. В последнее время Фейт замечала, что Поппи иногда смотрит на Ральфа таким же взглядом.

— Кто знает, что может случиться с Францией через год или два? Куда ты поедешь, когда вы покинете Ла-Руйи осенью? В Испании неспокойно, а в Италии свой собственный фашизм. — Феликс покачал головой. — Нет, я не могу остаться.

Наступило молчание. Солнце касалось горизонта, проливая бронзовые тени на тихое море. Ральф со злостью сказал:

— Все друзья меня бросили. Ричард Дешам работает банкиром, подумать только! Майкл и Руфь вернулись в Англию, чтобы отправить своих отпрысков на каторгу какой-то чертовой школы. Лулу написала, что должна ухаживать за больной матерью. Трудно представить Лулу, отирающей пот с пышущего жаром чела! Жюля я не видел с тех пор, как он втюрился в этого мальчишку в Тунисе. Что касается тебя, Феликс, то ты, скорее всего, станешь миллионером, сочиняя музыку для этих тошнотворных голливудских фильмов.

Феликс не обиделся.

— Весьма приятная перспектива. Я тебе пришлю фотографию моего шофера рядом с моим «даймлером».

Фейт увидела, что Гай встал и побрел в сторону дюн, прочь от костра. Она пошла за ним, стараясь попадать босыми ногами в его следы на песке. Она догнала его на самом гребне дюны. В глубине, между дюнами, плескались чернильно-черные тени. Гай улыбнулся ей.

— Какое у тебя красивое платье, Фейт.

Он редко обращал внимание, во что она одета. Фейт вспыхнула от удовольствия.

— Я называю его «холли-блю», Гай. «Холли-блю» — это бабочка-голубянка, она такого же цвета. — Платье было из голубовато-сиреневого крепдешина, а рукава украшала узкая черная бархатная лента. — Когда-то его носила Женя, но теперь оно ей не подходит, и она отдала его мне. Оно сшито «Домом Пакен».

Гай смотрел на нее непонимающе. Она взяла его под руку.

— Ты невежа, Гай. Мадам Пакен — кутюрье, и очень известная.

Он потрогал тонкую ткань.

— Оно тебе идет.

Ей стало еще приятнее.

— Правда?

Он нахмурился, поглядел на море и проговорил:

— Я хотел сказать Ральфу, что дня через два должен уехать, но, похоже, сейчас не время, из-за Феликса.

Счастье ее погасло — как гаснет пламя свечи, сдавленное большим и указательным пальцами.

— Но ты здесь всего несколько дней, Гай…

Он достал из кармана сигареты.

— Я волнуюсь за отца. Он не хочет признаваться, но, по-моему, он серьезно болен. — Гай зажег спичку, но ветер тут же ее загасил. — Черт! — Он посмотрел на Фейт, усмехнулся и схватил ее за руку. — Прыгнули?

Они покатились по крутому склону дюны и приземлились хохочущей кучей на дно песчаного оврага. Гай бросил на сухие колючки свою куртку.

— Сюда, Фейт.

Она села рядом. Дюны отрезали их от компании на берегу. Гай предложил ей сигарету. Фейт научилась курить у Джейка; Гай поднес ей спичку, и она отвела в сторону растрепавшиеся волосы.