Когда они плыли в лодке по илистому лягушачьему озеру позади замка, Джейк донимал Гая расспросами о школе.

— Холодная ванна каждое утро? Даже если ты совсем не грязный? Зачем?

— Первая ступенька к благочестию, я полагаю, — сказал Гай, взмахивая веслами.

Все трое Мальгрейвов смотрели на него непонимающе.

— Чем лучше ты вымыт, тем ближе к Богу, — пояснил Гай. — Смешно, конечно. — Он пожал плечами.

— Расскажи нам про завтраки, — попросила Николь.

— Овсянка и копченая селедка. Овсянка — это что-то вроде пудинга из овсяной крупы, а селедка — это рыба, в которой полно мелких косточек.

— Фу, какая гадость.

— Гадость, — согласился Гай. — Но приходилось есть.

— Почему?

— Такие были правила.

— Как правила Мальгрейвов, — сказала Фейт.

Гай с любопытством спросил:

— А что это за правила Мальгрейвов?

Фейт обменялась взглядами с братом и сестрой.

— Держаться подальше от папы, когда он не в духе, — продекламировала она. — Стараться уговорить папу, чтобы он разрешил выбирать дом маме.

— Если местные жители настроены враждебно, — прибавил Джейк, — говорить на иностранном языке, чтобы сбить их с толку.

— А если они совсем уж злобные и швыряются камнями, то ни за что не подавать вида, что тебя это волнует, — завершила Николь. — Любой ценой держаться вместе. — Она посмотрела на Гая. — А твоя школа всегда была в одном городе?

— С тех пор как мне исполнилось двенадцать — да.

Фейт взяла у Гая весла.

— Понимаешь, Гай, мы никогда не жили в одном и том же месте больше года. Кроме Ла-Руйи, конечно, но здесь мы проводим только несколько месяцев в году. Мы тебе страшно завидуем. Ты такой счастливчик.

— Вообще-то в интернате было довольно скучно. Не завидуйте.

Фейт посмотрела на него грустными серо-зелеными глазами.

— Но твои вещи всегда лежали на своем месте. У тебя были свои тарелки и свои стулья, а не чьи-то чужие. Ты мог заводить себе всякие красивые вещи и не бояться, что они потеряются или их придется оставить, потому что для них нет места в чемодане. И обедать каждый день в одно и то же время. — В ее голосе звучало почти благоговение. — И носить носки без дырок.

— С такой точки зрения я это не рассматривал.

Фейт начала грести к противоположному берегу, худенькими руками подтягивая весла. Лодка покачивалась вперед-назад, раздвигая носом густую ряску.

— Ты такой счастливчик, — повторила Фейт.

Он вернулся в Ла-Руйи следующим летом. Фейт загорала на крыше и увидела его — сначала как крохотного спичечного человечка, потом уже отчетливо: да, это именно Гай по длинной извилистой тропке спускался к Ла-Руйи.

Прошел год, и он снова навестил их, и на следующий год тоже. Фейт всегда воспринимала Гая как своего подопечного. Она единственная из Мальгрейвов ощущала его уязвимость, оборотную сторону открытости, готовность принимать тяготы мира на свои плечи. Если она замечала, что он приуныл, то придумывала для него развлечения или просто подшучивала над ним, пока он не повеселеет. Лучшим мгновением года, мгновением, которое она хотела бы сохранить, как мушку в янтаре, был момент, когда Гай Невилл возвращался в Ла-Руйи.

Каждое лето они плавали по озеру с прозрачной водой густозеленого цвета. Каждое лето устраивали пикники, собирая в межах дикую землянику и запивая ее терпким белым вином из замка. Каждое лето вся семья, Квартиранты, а также все работники усадьбы выстраивались на главном крыльце Ла-Руйи, и Гай фотографировал их.

Летом 1935 года они искали в лесу трюфели. Николь без особой надежды шарила палкой под кустами.

— На что они похожи?

— На грязные камни.

— Здесь нужна собака-ищейка.

— Джейк взял Женину свинью.

— Все равно я трюфели терпеть не могу. И по такой жаре ходить просто невозможно. — Николь опустилась на дерн, привалилась спиной к дереву и вытянула перед собой босые ноги. — Давай играть в шарады.

— Вдвоем не сыграешь. — Фейт вгляделась в темный навес леса. — А я не вижу ни Джейка, ни Гая.

— Ни свиньи. — Николь хихикнула. — Тогда в ассоциации. — Ассоциации была жутко сложная игра, придуманная Ральфом.

Фейт влезла на сук над головой Николь.

— Слишком жарко. У меня уже голова разболелась.

— Тогда в любимые вещи.

— Как хочешь. Только не спрашивай меня про музыку, потому что я ее не запоминаю.

Николь задрала голову вверх и посмотрела на сестру.

— Говорить можно только правду, не забудь.

— Провалиться мне на этом месте.

— Тогда любимый пляж.

— На острове Закинф.

— А у меня — на Капри. Любимый дом.

— Ла-Руйи, конечно.

— Конечно.

— Моя очередь. Любимая книга.

— «Грозовой перевал».[6]А самый-самый любимый герой, естественно, Хитклиф.

— С ним было бы невозможно жить, — сказала Фейт. — Он скандалил бы из-за того, что гренки пережарили или положили мало сахара в кофе.

— А у тебя, Фейт?

— Что у меня?

— Кто твой самый-самый любимый герой?

Фейт сидела на суку, свесив ноги. Время от времени солнечный луч пробивался сквозь плотное кружево ветвей и слепил ей глаза. Николь крикнула вверх:

— Правду, не забудь!

— Это глупая игра. — Она спрыгнула, обдав Николь фонтаном палых листьев.

— Так нечестно, — огорчилась Николь. — Ты же поклялась. Скажи хотя бы, какой он. Волосы у него темные или светлые?

— Темные.

— А глаза… Голубые или карие?

Фейт подумала: «Они темного сине-зеленого цвета, цвета Средиземного моря, когда над ним нет солнца». Почему-то она внезапно почувствовала себя несчастной и пошла прочь сквозь заросли дикого чеснока. Вдогонку ей летел голос Николь:

— Так нечестно! Нечестно, Фейт!

Под эти крики она помчалась вниз по склону, чтобы не слышать слов сестры.

По мере того как она спускалась, растительность становилась гуще и пышнее. Буйные заросли болиголова и ежевики доходили ей до пояса, колючки цеплялись за подол. Она подобрала юбку и заправила в свои синие панталончики. Высокие зеленые стебли хлестали ее по ногам. Деревья смыкались над ней темным шатром, местами пронизанным золотыми нитями света. Когда Фейт оказалась в долине, от жары ее сморило. Лес поредел, и солнце заливало светом кущи ежевики. Она заметила на листьях и цветах множество бабочек-голубянок с голубовато-сиреневыми крылышками, окаймленными узкой черной полосой. Этих бабочек еще называли «холли-блю». Когда Фейт приблизилась, они разом вспорхнули, и ей показалось, будто это лоскутки тонкого голубого шелка, подхваченные ветром, переливаются на солнце.