построит для нее самый большой мавзолей в мире, самую богато украшенную мечеть, и так он и сделал. Но потом, когда мечеть уже была почти достроена, она обрушилась. Говорят, это произошло по ошибке архитектора, но мечеть так и не использовали. Один-ноль в пользу призраков-женщин.

Изразцовые гробницы и медресе впечатляют, но пленил мое сердце всё же рынок. Позже в тот день мы пошли на очередное мероприятие солидарности с угнетенным народом Откуда-то там. Единственное, в чем я была вполне уверена, – речь не шла о солидарности с угнетенным Черным населением Америки. Этот вопрос я, конечно, давно уже поднимала, но всё еще ждала ответа. Мы стояли на территории фарфоровой фабрики под палящим солнцем, которое чуть не спекло мне мозги, и я думала о разных вещах. Народы Советского Союза во многом кажутся мне людьми, которые пока не могут позволить себе быть честными. Когда они смогут, то либо чудесно расцветут, либо погрязнут в разрухе. В Штатах меня раздражает то, что люди притворяются честными и поэтому у них так мало пространства, чтобы двигаться в сторону надежды. Я полагаю, в Америке есть определенные проблемы, и в России есть определенные проблемы, но по сути, когда встречаешь позицию, которая ставит во главу угла людей и их жизни, а не прибыль, то можно прийти к совсем другим решениям. Интересно, как здесь будут решаться похожие человеческие проблемы. Но я не совсем уверена, что здесь во главу угла действительно ставят людей, хоть на словах об этом и говорят чаще, чем в США.

На следующий день у меня была встреча с мадам Избальхан, главой Общества дружбы Узбекистана[24]. Встречу назначили по моей просьбе – я попросила разъяснить мой статус на этой конференции. В конце концов, почему не было мероприятия солидарности с угнетенными народами Черной Америки? Что тут скажешь. Мадам Избальхан говорила два часа, и суть ее слов сводилась к следующему: всё, что у нас есть, нам дала наша революция. Как я поняла, она подразумевала: если захотите у себя устроить такую же – всегда пожалуйста, но не ждите, что мы вмешаемся.

Но в то же время она очень волнующе говорила об истории женщин Узбекистана – истории, которая заслуживает более подробного описания, чем я могу здесь привести. Она рассказывала о том, как начиная с 1925 года здешние женщины боролись за избавление от паранджи, чтобы вырваться из мусульманского заточения в двадцатый век; как они отдавали свои жизни за возможность ходить с открытым лицом, учиться читать. Многие из них боролись, и многие погибли ужасной смертью в этой борьбе от рук собственных отцов и братьев. Это история подлинного женского героизма и стойкости. Я вспомнила о южноафриканских женщинах, которые в 1956 году выходили на демонстрации и умирали за право не носить с собой пропуск[25]. Для узбекских женщин революция означала возможность показать свое лицо и пойти в школу, и они умирали за это. В Самарканде на площади стоит бронзовая статуя – памятник павшим женщинам и их отваге[26]. Дальше мадам заговорила о женщинах современного Узбекистана и о том, что теперь между полами полное равенство. Много женщин сейчас возглавляет колхозы, много женщин на министерских постах. Она сказала, что для женщин есть масса возможностей участвовать в управлении и что в Союзе Советских Социалистических Республик сегодня нет разницы между мужчинами и женщинами. Я, конечно, была тронута статистикой, но еще меня не оставляло ощущение, что дело обстоит несколько сложнее, чем кажется на первый взгляд. Всё это звучало слишком гладко, слишком заученно. Мадам рассказала о яслях, о детских садах, где о детях заботятся, пока родители трудятся в колхозах. В крупных городах, таких как Москва и Ташкент, детские сады бесплатны. Но в Самарканде есть символическая плата около двух рублей в месяц, что совсем немного, сказала она. Я задала ей один вопрос: «Поощряют ли мужчин работать в детских садах, чтобы у детей с раннего возраста была заботливая мужская фигура?» Мадам Избальхан немного замялась. «Нет, – ответила она. – Мы считаем, что в детском саду у детей появляется вторая мать».

Мадам Избальхан – очень сильная, красивая и решительная женщина, прекрасно владеющая фактами и в высшей степени харизматичная, и я ушла от нее почти переубежденной и перекормленной виноградом.

Виноград в Узбекистане потрясающий. Кажется, он живет собственной жизнью. Его называют «мизинцем подружки невесты»[27], это про размер ягод. Они очень длинные, зеленые и невероятно вкусные.

Я ушла, и моя голова была полна революционных женщин. Но теперь я еще сильнее склоняюсь к мысли, что мы, Черные американ/ки, сидим в пасти дракона совсем одни. Как я всегда и подозревала, если оставить в стороне риторику и заявления о солидарности, на деле никто нам не поможет, кроме нас самих. Когда я прямо спросила о позиции СССР по вопросу американского расизма, мадам укоризненно ответила, что СССР, конечно, не может вмешиваться во внутренние дела никакой другой страны. Теперь я жалею, что не спросила ее про русских евре/ек.

В Самарканде мы с Хелен пошли искать фруктовый базар. Она спросила дорогу у мужчины, который проходил мимо то ли с маленькой дочкой, то ли с внучкой, но я склоняюсь к тому, что это была его дочь, потому что в Узбекистане многие взрослые выглядят гораздо старше своего возраста. Должно быть, это свойство сухого воздуха. Как бы то ни было, Хелен остановилась, чтобы разузнать дорогу к базару, что дало ему повод завязать разговор, как это часто случается в России. Он спросил у Хелен, из Африки ли я, и когда услышал, что я из Америки, то сразу же очень захотел поговорить об американских Черных людях. Понятно, что у народов России есть довольно сильный интерес к Черным американ/кам, но этот интерес несколько преуменьшают. Фикре, моего эфиопского спутника-студента, часто спрашивали обо мне по-русски. Я уже выработала что-то вроде слуха к языку и стала это замечать. Часто Фикре умалчивал, что я из Америки. Большинство тех, кого я встречала в Ташкенте и Самарканде, думали, что я из Африки или с Кубы, а Кубой все тоже очень интересуются. Это увлечение всем американским проявляется снова и снова.

Тот человек хотел узнать у меня, могут ли американские Черные люди ходить в школу. Я сказала «да», и Хелен сказала ему «да», и тогда он спросил, позволено ли нам преподавать, и я ответила: да, я преподаю в Городском университете Нью-Йорка. Он очень удивился. Он сказал, что однажды видел телевизионную передачу о Черных людях Америки. Что у нас нет работы. Хелен начала ему отвечать, но он прервал ее. Тогда она сердито передала мне, что он хочет, чтобы говорила