московских международных гостиниц. Номер был квадратной студией с голливудским диваном-кроватью и огромным панорамным окном, выходящим на Национальный стадион и железнодорожный мост[7], а за ними на фоне неба вставали впечатляющие здания университета. Но всё так напоминало зимний Нью-Йорк, когда в полдесятого вечера, после ужина, я сидела и писала, поглядывая сквозь шторы: и шум поезда, и свет на горизонте, и огни автомобилей, проезжавших время от времени между мостом и гостиницей. Всё это было как еще один из сотен привычных вечеров на Риверсайд-драйв[8], только на самом краю обзора виднелся золотой, похожий на луковицу купол православной церкви.

Перед ужином я выбралась на короткую прогулку. Уже смеркалось, но на одной улице с гостиницей была станция «Метро», то есть подземки, под названием «Стадион»[9]. Я пошла к ней, спустилась на станцию и некоторое время стояла перед эскалаторами, просто глядя на лица появляющихся и исчезающих людей. Я будто сразу же попала на 14-ю улицу моего детства, до того как Черные и латиноамерикан/ки расцветили Нью-Йорк, разве что здесь все вели себя куда более чинно и не было такой давки. Самым странным за те десять минут, что я там стояла, было полное отсутствие Черных людей. И то, что смотрительница у турникетов и дежурная по станции были женщинами. Станция была просторной, красивой и очень чистой – шокирующе, поразительно, приятно чистой. Она напоминала фойе театра: блестящая латунь, мозаика, сияющие люстры. Даже когда люди спешили – а в Москве всегда какая-то спешка, – в них не было нью-йоркской безнадежности. Общей во всех лицах была некая благожелательность, готовность улыбнуться, по крайней мере мне, незнакомке. Странный контраст с мрачностью погоды.

В окрестностях гостиницы встречаются Черные люди, и я спросила Хелен об Университете имени Патриса Лумумбы. Это университет в Москве для студент/ок из африканских стран[10]. Когда я вернулась из метро, рядом с гостиницей и внутри нее было много африкан/ок, и я подумала, что многие из них приехали на конференцию. Интересно, что большинство из них говорит по-русски, а я – нет. Спустившись к ужину, я чуть было не спасовала перед лицом нерешаемой языковой задачи, потому что не могла даже выяснить, куда мне садиться и нужно ли ждать, пока меня проведут к столику. Когда не знаешь алфавита, к чужому языку нет совершенно никаких ключей. В этот момент мимо меня прошел молодой Черный мужчина с тем особым пижонством красивых Черных юношей, которые хотят, чтобы на них обратили внимание, и я спросила его: «Вы говорите по-английски?» «Да», – сказал он и стремительно пошел от меня прочь. Я догнала его, но когда попыталась спросить, могу ли я сесть или должна ждать, пока для меня найдут столик, я поняла, что бедный мальчик не понимает ни слова моей речи. Мне ничего не оставалось, кроме как достать два моих верных разговорника и с их помощью заказать вкуснейший ужин: белое вино, рыбный суп со свежей скумбрией, лимонный, пряный и оливково-наваристый, нежную жареную осетрину в маринаде, хлеб и даже стакан чая. Всё получилось благодаря большому упорству и решительности с моей стороны и улыбчивому терпению весьма любезной официантки, которая привела с кухни одного из поваров, чтобы тот помог с дешифровкой моих пожеланий.

II

В Москве очень холодно. В день моего приезда утром шел снег, и сегодня снова идет снег, а ведь это только 16 сентября. Моя сопровождающая Хелен удивительно точно высказалась об этом. Она сказала, что жизнь в Москве – непрерывная борьба с холодом и что жить вообще – значит просто не замерзать насмерть. То ли из-за холода, то ли из-за нехватки еды в годы войны все здесь невероятно много едят. Сегодня вечером Хелен из-за небольшой ошибки официанта принесли два ужина, и она не раздумывая съела их оба. При этом никто не выглядит особенно толстыми, но я думаю, что это во многом связано с погодой. Сегодня за ужином мы пили вино, и, видимо, оно часто используется, чтобы помочь беседе. Кажется, это чуть ли не обязательно. За ужином на столе всегда стоит три стакана: один для воды, один для вина и один для водки, которая течет тут как вода и, похоже, так же мало влияет на русских.

Сегодня мы группой от конференции вместе с сопровождающими из «Интуриста» были на экскурсии. Трудно поверить, что сегодня воскресенье: весь город выглядит таким наполненным будничной жизнью, таким погруженным в свои дела, что кажется, будто неделя продлена на один день. Мы видели музей Новагродского монастыря[11] и сияющие, веселые, золотые луковицы-башенки, при взгляде на которые мгновенно проходит чувство, будто я на Манхэттене. Мы посмотрели университет и, конечно, многочисленные мемориальные доски, посвященные многочисленным геро/иням, но ни одна не тронула меня так сильно, как та суровая старушка, летевшая Аэрофлотом. И Большой театр балета. Было дождливо, серо и пасмурно – декабрьский нью-йоркский день, – и всё выглядело величественно, как на Гранд-Конкорс в районе 161-й улицы в Бронксе в середине декабря или на Колумбус-Серкл[12]. Золотые луковицы-башенки на некоторых старых зданиях прекрасны, они всё время блестят, даже в такую погоду, и поэтому кажутся обещаниями радости в этом пейзаже или волшебными дворцами, а милые зеленые, белые, желтые и оранжевые росписи, обрамляющие окна, чудно выделяются в серости погоды. Надеюсь, мне представится случай увидеть Пушкинский музей.

У меня взяла интервью очаровательно проницательная, по-матерински заботливая женщина из Союза советских писателей. Она исследует «негритянскую политику», по ее выражению, и, конечно, очень интересуется женщинами в Штатах. Мы проговорили добрых два часа, и среди прочего я рассказала ей про пожилую женщину с медалями в самолете, спросив, не знает ли она, что это были за медали. Она сказала, что женщина, вероятно, работница сельского хозяйства, которую наградили званием «Герой Республики». Их в основном дают людям, которые много трудились, сказала она. Это любопытно, потому что ранее, за обедом, я увидела свою переводчицу, Хелен, с неожиданной стороны. Она разозлилась на одну из официанток, которая не подошла к ней достаточно быстро, а обслуживания действительно приходится долго ждать. Хелен заметила, что этой страной правят рабочие, и в ее тоне мне послышалось отвращение или, по меньшей мере, досада. Думаю, Хелен полагает, что ее дискриминируют или что она в невыгодном положении как «интеллектуалка» – она занимается не только устным, но и письменным переводом. Мне это показалось странной заносчивостью, ведь Хелен работает не меньше, а может быть, и больше любой официантки, когда бегает за мной и живет мою жизнь одновременно со своей. Потому что она не отходит