— Ага, а то… — Джин неожиданно выдала реплику из своего диалога с Бельмондо в фильме «На последнем дыхании».

Я перевел:

— Моя жена просит прощения, она ни слова не знает по-английски… Она спрашивает, не выпьете ли вы чего-нибудь.

— А как насчет ушей? — спросила Джин.

Это наша любимая фраза. Я обязан ею актеру Марио Давиду. Однажды я увидел его за столиком в буфете мадридского аэропорта и кинулся навстречу, весь сияя от радости. По дороге я опрокинул бутылку вина, попытался ее поймать, наступил на ногу официанту, неловко повернулся и заехал Марио локтем в глаз; в то время как я рассыпался в извинениях, у меня выпала золотая коронка и угодила в суп. Марио Давид посмотрел на меня с интересом и спросил: «А как насчет ушей, Ромен, вы ничего с ними не делаете?»

Я предложил гостю скотч.

— Нет, спасибо, в самом деле… Вы кому-то ее отдали?

— Да. Видите ли, поскольку никто не отозвался… Так получилось, что один мой знакомый очень подружился с этим псом.

— У вас есть его адрес?

Я изобразил нерешительность.

Тон шерифа стал сухим и официальным:

— Я прошу дать мне адрес вашего знакомого.

— Послушайте, — сказал я. — Я прошу вас подумать. Я сам был поражен тем, что между ним и вашей собакой возникла такая сильная безотчетная симпатия. Это, наверное, какой-то животный инстинкт… Дело в том, что мой знакомый — африканец. Негр.

Папаша Крюшен остолбенел. Его кадык резво подскочил кверху, а рот так и остался открытым, хотя улыбка испарилась, что придало его лицу выражение полного изумления.

В жизни каждой супружеской пары есть моменты, когда долгие годы совместной жизни дают о себе знать довольно неожиданным образом: один из супругов внезапно начинает говорить на языке другого. Ибо нижеследующее выражение, прозвучавшее с оттенком уважения и даже восхищения где-то в глубине комнаты, я в свое время подцепил в Иностранном легионе и еще ни разу в жизни не слышал из прелестных уст моей подруги.

— Не хило! — сказала Сиберг.

После такого поощрения меня понесло:

— Мой знакомый — молодой африканский студент, который получил грант на год стажировки в Университете Южной Калифорнии. Когда он увидел вашу собаку, это была, я вам скажу, дружба с первого взгляда… Да, как удар молнии. Цепляющиеся атомы, домните? Вы мне не поверите, но не было никакой возможности их разлучить…

Папаша Крюшен медленно приходил в себя. Не знаю, как далеко он ушел, но своим видом он напоминал здорового парня с крепкой челюстью, который не желает признавать нокдаун. Все задатки первопроходца. Такие, как он, строили Америку. Голос у него несколько осип:

— Ваш знакомый увез собаку в Африку?

— Да. Я даже оплатил билет. Я не хотел их разлучать. Я не мог поступить иначе.

Девочка захныкала, прижав кулачки к глазам.

— I want Fido. Хочу Фидо! — захныкала она тоненьким, надрывающим душу голоском.

Спешу заметить, что это не более чем фигура речи.

Ее слезы растрогали меня не больше, чем «Несчастья Софи»[13]растрогали бы Чингисхана.

— Бедный зайчик, — сказала Джин, и, поверьте, в ее голосе послышалась неподдельная жалость.

Сразу оговорюсь: я люблю детей, с тех самых пор, как у меня появился собственный ребенок. И если мое сердце не дрогнуло при виде двух очаровательных малышей, горько оплакивающих потерю любимой собаки, то исключительно из-за того, что, глядя на бравого шерифа, я спрашивал себя, почему средний возраст жителей гетто, избиваемых полицией во время расовых конфликтов, — от четырнадцати до восемнадцати лет.

Наступила мертвая тишина. Шериф начинал понимать. Мы вообще начинали понимать друг друга.

— Вы не имели права распоряжаться этим животным.

Я попытался сгладить происходящее:

— Послушайте, я напишу в Африку. Уверен, с вашей собакой обращаются по-королевски. Ей ни в чем не отказывают. В Африке двести миллионов негров, так что, сами понимаете…

Он поднялся. Его большие корявые руки легли на две белокурые головки, как бы защищая их. Он был образцовым дедом, этот мерзавец.

Но самое ужасное, что он вовсе не был мерзавцем. Он был честным человеком.

— Мы будем искать адвоката.

— Поищите хорошенько. Потом расскажете, на что он похож.

Моя жена проводила его до дверей. Американское гостеприимство. Потом снова подошла ко мне, обвила мою шею руками и прижалась щекой к моей щеке. Некоторое время мы стояли молча. Затем я без особого успеха попытался продемонстрировать ей зрелость мышления, проще говоря, усталость:

— Брось, Джин. Настоящие люди — их миллионы — вне досягаемости, а остальные — лгуны и притворщики, причиняющие другим страдания, — являют собой слишком печальное и безнадежное зрелище. Существует барьер, не связанный с цветом кожи, но такой же непреодолимый: твоя профессия. Кинозвезда, пусть даже самая искренняя, самоотверженная и кристально честная, которая вдруг начинает заниматься всяческими язвами общества… она все равно остается кинозвездой. Вас окружает слишком много рекламы и фотографов, чтобы толпа могла увидеть в ваших действиях нечто большее, чем поиск рекламы и очередную позу для снимка. Или нужно завязать с кино и работать незаметно, наравне со всеми, но тогда никто из твоего теперешнего окружения о тебе и не вспомнит, потому что им нужна именно кинозвезда.

— Я знаю, и мне на это наплевать… Но школа… Тридцать детей, которых нельзя бросить… К тому же Билл Фишер прислал нам из Маршаллтауна чек на пять миллионов долларов и…

Я чувствовал, как у меня по шее скользят ее слезинки.

— Послушай, Джин. Давай поговорим об этой школе «без ненависти». Если бедные дети действительно будут воспитаны без ненависти в специально для этого созданной школе, они окажутся абсолютно безоружными и неприспособленными к жизни среди себе подобных…

— Я хочу им помочь. Я знаю, что звездной болезнью болеют не только кинозвезды. Я перестану сниматься.

— Если ты перестанешь сниматься, необходимость оправдывать то, что ты — Джин Сиберг, кинозвезда, исчезнет, а вместе с ней, возможно, и желание помочь…

— Ты думаешь, именно это мною движет?

Я встал:

— Не знаю. Это или не это, но с меня хватит. Я сваливаю. Я так больше не могу. Семнадцать миллионов американских негров в доме — это слишком даже для профессионального писателя. Все, что они могут мне дать, — еще один роман. Я уже протащил в литературу войну, оккупацию, свою мать, освобождение Африки, атомную бомбу — я категорически отказываюсь делать то же самое с американскими неграми. Но ты прекрасно знаешь, как это бывает: когда я натыкаюсь на что-нибудь, что не могу изменить, разрешить, переделать, я это уничтожаю: переношу в книгу. Депрессия проходит. Я начинаю лучше спать. Так что я сматываюсь. Я не могу писать о неграх. Я категорически отказываюсь. Я…