Я не перестаю удивляться, до какой степени Америка обуреваема «комплексом несостоятельности», американские писатели особенно. От Мейлера до Джеймса Джонса, от Фолкнера до Хемингуэя и Филипа Рота проявление этой озабоченности взрослого американского интеллектуала своим пенисом заставляет думать о какой-то тотальной кастрации. Самым трогательным и самым удручающим примером является история о Скотте Фитцджеральде, рассказанная Хемингуэем в романе «Праздник, который всегда с тобой». Фитцджеральда, судя по всему, мучила мысль о собственной «скудости». Хемингуэй, изучив предмет его терзаний, заверил своего старшего коллегу в том, что природа его не обделила, и, дабы отмести последние сомнения, потащил приятеля в Лувр и показал ему размеры фаллосов греческих статуй. Как двое взрослых, двое самых прославленных писателей своего времени дошли до такого? Какая глубокая тоска скрывается за этим наваждением, которое я не встречал ни в одной другой стране? И потом, как справедливо заметил преподобный отец Шаррель, разве сам Хемингуэй не знал, что в состоянии покоя размеры ни о чем не говорят и значение имеет только состояние возбуждения?

Быть может, в этом беспокойстве следует видеть простое проявление американского пер-фекционизма в отношении всяких игрушек, стремление получить самую последнюю, самую мощную, самую лучшую модель?

Боюсь, однако, что причина куда глубже. Запутавшийся в хитросплетениях ускользающего мира, в движении беспощадных шестерней общества, которое становится все настойчивее и губительнее, американец, больше, чем кто-либо, вовлеченный в круговорот искусственного существования и теряющий почву под ногами, пытается обрести в самом себе некую уравновешивающую первичную силу. Сбитый с толку и бессильный укрепить свое положение человек, чьи действия ограничены всем, начиная с пешеходного перехода и кончая чиновничьим аппаратом, готовый продукт расчетливой выделки, выработанный социальной машиной и для нее, видит в эрекции единственную возможность подтвердить свою «силу». Поток порнографии, демонстрация половых органов в кино и на сцене — это вызов, ничтожное проявление желания «утвердиться» у того, кто, в полном смысле слова, с точки зрения идеологии, философии, морали противостоит всеобщей кастрации. В любом случае ясно одно: the American dream is becoming a prick. «Американской мечтой» теперь становится…

Эти «фаллические воззвания» говорят о полном смятении, тревоге и неуверенности. Когда рушится вся система ценностей, оргазм — это единственное, в чем можно быть уверенным. Я помню, что в самые черные дни войны, перед тем как идти на бойню, солдаты возвращались из борделей со словами: «Здесь бошам тоже не отколется». Видимо, в такой психологической ситуации «чернокожий гигант», король стадионов, гаревых дорожек, футбола и бейсбола, «африканец», за спиной у которого едва ли три поколения цивилизации, «тигр», «пантера», становится предметом зависти, а следовательно, ненависти и противостояния.

Сексуальный эксгибиционизм — одно из самых комических проявлений этого «возвращения к истокам», являющегося, вероятно, самой старой мечтой человечества, наряду с обретением рая. Чем труднее разуму найти решение и утвердиться, тем неизбежнее заменителем решения становится соитие. Достаточно почитать современную американскую литературу: такое впечатление, что все эти Филипы Роты, Норманы Мейлеры и множество других талантливых людей сидят в темноте и рассматривают свой пенис, бормоча: «Look, Ma, no hands!» — «Ma, смотри, у меня стоит!»

Джин нужно было срочно лететь на съемки в Вашингтон, и через три дня после похорон мы уехали из Маршаллтауна. Но погибший все еще среди нас, и так будет долго: он появляется вновь и вновь, в этих внезапных слезах, которые пробуждают во мне бессильную воинственность, как всегда, когда я сталкиваюсь с чем-то непоправимым. Прячущийся во мне идеалистичный поборник справедливости, всеобщий защитник, правая рука Правосудия, в очередной раз сжимается, уступая внутренней ярости, озлоблению и ненависти к самому себе, овладевающей всеми мятежниками, когда они вынуждены пробормотать: «Ну что ж, ничего не поделаешь».

Я взял ее за руку, желая утешить, и спросил, как там дома. Я узнал, что наш сын — ему еще нет пяти, но он, подобно своему отцу, уже проявляет тягу к интроспекции и, возможно, к совету Сократа: «Познай самого себя» — проглотил рулетку, пытаясь исследовать ее внутренность, и его пришлось отвезти в больницу. Кошки чувствуют себя превосходно.

— А Батька?

Джин помрачнела. Она сохранила непосредственность выражений и искренность в проявлении душевных состояний, с быстрыми переходами от улыбки к печали, как бывает только в детстве…

— I don’t want to talk about it… Я не хочу об этом говорить.

Я напрягся.

— Киз убил его?

— Нет.

Она молча смотрела вниз, на серые и красные горы.

— Послушай, Джин…

— Сначала он морил его голодом. То есть Батька отказывался от пищи, если… если ее приносил негр. Собака превратилась в скелет. Киз жутко поругался с Джеком Кэрратерсом, потому что один раз Джек сам ее покормил. «Либо она примет еду из моих рук, либо вообще жрать не будет» — вот позиция Киза. Кэрратерс позвонил мне, он буквально орал в трубку, я слышала, как он колотит кулаком по столу… Да, Джек Кэрратерс, который столько повидал и, по слухам, никогда не выходит из себя… как бы не так. Он орал в трубку, стуча по столу: «Заберите эту чертову зверюгу, или я ее усыплю сегодня же вечером… Вы поняли, Джин, положите этому конец…»

Положите этому конец…

Сомневаюсь, что можно депортировать семнадцать миллионов негров в Африку.

— Ну и?

— Я сказала: «Хороню». Села в машину и поехала в питомник. Это было совсем недавно. Киз собаку не отдает.

— Что ты говоришь?

— Киз не хочет отдавать собаку. Когда я приехала, Киз пришел к Джеку в кабинет. Я думала, они оба свихнулись. Джек Кэрратерс — не человек, а скала, айсберг — на грани истерики, можешь себе такое представить? Нет. Но я это видела собственными глазами. Киз был не лучше. Джек орал, у него начался жуткий нервный тик, хотя лицо у него наполовину парализовано, а Киз сначала только открывал рот, но изо рта у него не вырывалось ни звука, когда же ему удавалось хоть что-нибудь произнести, то из горла вырывался сплошной треск.

«Мы не имеем права морить его голодом, — орал Кэрратерс. — Только не у меня. Только не здесь. Во-первых, я не признаю таких методов дрессировки». — «А какие вы признаете? — вопил Киз. — Как на Юге, да?» Честное слово, я думала, Джека хватит удар. Его латаное-перелатаное лицо раздулось так, что чуть швы не лопнули, а голова стала как сжатый кулак. Он умолк, — знаешь, как бывает, когда человеку стоит неимоверных усилий сдержаться, — а потом заговорил глухо, как будто из-под земли: «Listen to me. Послушайте, Киз. Обвините меня в расизме, и я с вами соглашусь». Киз от изумления застыл с разинутым ртом. «Я расист. Только не такой, как вы, белые там или черные. Я расист, потому что весь ваш сучий человеческий род я в гробу видел, будь вы желтые, зеленые, голубые или в крапинку. Я уже тридцать лет как переключился на животных». Они оба немного успокоились. «Вы не можете отпустить собаку, — сказал Киз. — Сначала ее надо вылечить». — «Она “испорченная”, Киз, и вы прекрасно это знаете. Ее не вылечить и не изменить». — «Дайте мне попробовать». — «Она у вас подохнет от голода и жажды. Это садизм. Вы мстите собаке за хозяев». Киз посерел от ярости: «Мне не нужно искать собаку, чтобы отомстить хозяевам… Я найду их самих. Револьвер найдет». Я пыталась вмешаться, но куда там… Джек ткнул в меня пальцем: «Я хочу, чтобы она увезла пса. Прежде всего, он околеет от голода. Об этом узнают. Будут говорить, что Джек Кэрратерс берет животных измором. В меня вцепится Общество защиты животных. Их инспектор меня уже выспрашивал. Пришлось врать. Я сказал, что собака больна и ничего не ест. Моя репутация может погореть ко всем чертям». Очевидно, Киз принял этот аргумент — под угрозой бизнес — и жестом выразил согласие: «Знаю. Все, чего я прошу, это дать мне еще две недели. Собака не сдохнет. Она поразительно крепкая». Потом Киз произнес что-то совсем странное. Он сказал: «Прекрасная собака». Это прозвучало совершенно искренне, и Джек явно не нашелся, что ответить. «Ладно», — сказал он. После этого Киз ушел, а Джек повернулся ко мне: «Вы что-нибудь понимаете? Он на самом деле держится за эту собаку. Почему? Почему он так хочет ее вылечить? Киз — чернокожий мусульманин. Говорят, что им оплачивают поездку в Мекку за каждые пять “белых” скальпов. Ненависть чистейшей воды, так сказать. Ну ладно. Так что же он хочет доказать? Что можно вылечить ненависть, потому что она всего лишь результат выучки? Тогда почему бы ему самому не полечиться?» Я сказала: «Я думаю, что слово “ненависть” применимо только к клиническим случаям, но зло само по себе — тяжелый и заразный невроз…» В общем, ты понимаешь. Джек меня не слушал. «Эта собака всех отправит в психушку, вот что», — сказал он.