— Он согласится. В наши времена трудно найти квалифицированный персонал. Нужны годы, чтобы приобрести иммунитет. Гадюка может меня укусить, а мне ничего не будет. Во всей Калифорнии есть только два человека, которые не падают в обморок, когда им в руки дают кораллового аспида.

— Почему вы так упорны?

Он со смехом покачал головой:

— There, you’ve got me. Вы меня поймали. Я всегда любил зверей, с самого детства. Поэтому я выбрал такую работу. Скоро у меня будет собственный питомник. Я открою его за свой счет. Я настоящий профессионал. Если с этим псом все получится, я буду лучшим. Yes, ma’am. Лучшим.

Должно быть, эта сцена происходила в благоухании роз. Я, видимо, оставляю после себя странную пустоту, ибо стоит мне уехать, как мое место занимают десятки букетов роз. Их присылают отовсюду. С визитными карточками. Очень лестно сознавать, что, как только вы покидаете свою обворожительную супругу, немалое число народу устремляется в цветочные магазины, намереваясь возместить улетучившийся аромат.

— Вот что еще, Киз. Я знаю, что один из ваших служащих хотел убить собаку. Вы уверены, что он не попытается снова?

— Терри? Он все понял. Я расставил точки над i. Впрочем, он там, в машине. Я отвожу его домой. Хотите с ним поговорить?

Мальчик действительно стоял, облокотившись на капот автомобиля, и считал звезды. Восемнадцать лет. Подрастающее поколение.

— Не волнуйтесь, мисс Сиберг. Я сделал глупость. Это не повторится, обещаю. Никогда. Можете на нас положиться.

Вот так. На следующий день Джин отвезла Батьку на ранчо. На ее месте я поступил бы так же. Благодаря Джин мне иногда удается урвать частичку того чистосердечия, которое позволяет победить, несмотря на сознание своего поражения. Я имею в виду, что нужно по-прежнему доверять людям. Вы можете оказаться разочарованным, обманутым и осмеянным, но гораздо важнее, что вы не утратите веру в людей. Не так страшно в течение еще нескольких веков позволять другим злобным зверям за ваш счет утолять жажду из этого святого источника, как видеть его иссякшим. Не так страшно потерять, как потеряться.

В эти минуты я был, вероятно, где-нибудь между Пномпенем и Ангкор-Ватом.

Через два дня, по возвращении в Париж, я узнал от журналиста из «Франс Суар», что брат Джин погиб в автокатастрофе. Восемнадцать лет. Я тут же вылетел к Сибергам в Маршалл-таун, штат Айова. Это самое сердце Среднего Запада и самая «американская» часть Америки, «какой ее знали наши бабушки». Во время печальной церемонии среди друзей, пришедших выразить свое сочувствие семье погибшего, я услышал и о «другой драме», повергшей в глубокий траур этот маленький городок в двадцать тысяч жителей: девушка «из хорошей семьи», чьи родители — весьма уважаемые в городе люди, вышла замуж за негра. Это чуть не свело в могилу отца, да и матери не легче, и ведь такие достойные люди, such nice people… Мысль о том, что о «смешанном» браке можно говорить с таким же ужасом, как о трагической смерти, вывела меня из себя. Я пытался сдержаться, но молчание — знак согласия, я не мог сохранять скорбный вид и поддакивать, будучи надежно спрятанным под более или менее белой кожей. Моя любимая форма самозащиты — провокация. Я заявил своим собеседникам, что, как никто другой, понимаю их «трагедию», поскольку моя первая жена, на которой я женился в 1941 году, была негритянкой из Африки и ходила нагишом. Я почти не выдумывал; правда, в Шари во время войны такие браки были в обычае племени, и отец отдал мне свою дочь в обмен на охотничье ружье, двадцать метров ткани и пять банок горчицы. Друзья семьи погрузились в тягостное молчание: здесь думали, что Джин Сиберг вышла замуж за благовоспитанного человека. Но я, как всегда, шел до победного: я сказал, что от этой негритянки у меня есть сын двадцати шести лет, член компартии Франции. Кое-кто из моих слушателей попытался сбежать, но я произнес волшебное слово «де Голль», и они остались. Я чуть было не сказал, что и в де Голле есть африканская кровь, но совладал с собой: все-таки я не имею права оевреивать Францию; вы понимаете, что я хочу сказать. Я только сообщил, что де Голль был свидетелем на моей свадьбе в Банги и что он крестный отец моего чернокожего сына-коммуниста. Наступила мертвая тишина, и семья моей жены получила удвоенную порцию искренних соболезнований.

Все же я не должен был срывать на них злость: за их плечами не один век рабства. Я говорю не о неграх, а о белых. В течение уже двух веков они по рукам и ногам связаны готовыми идеями, предрассудками, благочестиво и неукоснительно передающимися от отца к сыну, их мозги сжимают колодки, как некогда особые башмаки деформировали ступни китаянок. Я старался сдержаться, когда мне в очередной раз объясняли, что «вы не можете этого понять, у вас во Франции нет семнадцати миллионов негров». Это правда; но зато у нас пятьдесят миллионов французов, тоже не сахар. «Поймите, мы не хотим притеснять негров, мы за то, чтобы они пользовались своими правами. Но смешение рас ни к чему хорошему не приведет».

В эту ночь я успокаивал жену, которая содрогалась от рыданий в моих объятиях, и в ее горе я чувствовал упрек, знакомый всем, в ком мужественность проявляется прежде всего в потребности оберегать, защищать и утешать. Никогда в минуты разочарования все мужское во мне не бунтовало с большей силой и тщетной яростью против того, что мы за неимением более грубого слова называем судьбой, — против этой заранее проигранной битвы, в которой нам даже не позволено сражаться.

Несколько дней спустя, сидя в гостях, я снова услышал о «другой драме», и случилось неизбежное: поводок лопнул, и я сказал хозяину дома, что, имея, как многие белые, лицо, похожее на вылизанную тарелку, он должен все поставить на черных, чтобы они поделились цветом с его потомством. В полной тишине я уходил по осколкам последнего ко мне доверия. Проезжая через кукурузные поля, я пытался напомнить себе, что мне уже пятьдесят четыре, мои тело и душа отмечены рубцами, так что пора бы уже научиться смирению. Я спрашивал себя, совместимо ли смирение с нормальной половой жизнью. Думаю, что оно, так же как мудрость, приходит после.

Психиатрические исследования давно показали, что на отношения между белыми и черными подспудно влияют сексуальные страхи. Легенды о сексуальных способностях негров не всегда обоснованны.

Когда я был генеральным консулом в Лос-Анджелесе, с 1956-го по 1960 год, мне приходилось составлять для посольства многочисленные отчеты о расовой проблеме в Калифорнии. Я столько раз слышал о том, что комплекс «несостоятельности» подогревает ненависть к черным, потому что белые чувствуют свою неполноценность в известной сфере, что в конце концов по моей просьбе местный Институт общественного мнения опросил более ста двадцати лос-анджелесских «девушек по вызову», и белых, и черных.

Результаты были столь же ошеломляющими, сколь и малодоказательными.

Большинство белых девушек на вопрос: «Случалось ли вам отмечать, что ваши черные партнеры “состоятельнее” ваших белых партнеров?» — ответили утвердительно, а большинство черных не находили особого различия между теми и другими: по их мнению, все зависит от человека. Наш тогдашний посол, г-н Кув де Мюрвиль, любил внятные и ясные отчеты, но я не мог представить ему ничего сколько-нибудь определенного по этому вопросу. Самый чудесный ответ дала одна молодая женщина, которую я потом попросил о встрече. В своей анкете она написала: «Дело не в количестве, а в качестве. И кроме того, есть чувство», В первой части ответа, вероятно, сказались профессиональная гордость ремесленника и любовь к хорошо выполненной работе, но фраза «и кроме того, есть чувство» меня пленила. Я уже спрашивал себя, не встретил ли я наконец женщину своей жизни. Поартачившись, работодатели назвали мне ее имя, и я пригласил ее пообедать «У Романовых». Это была красивая девушка двадцати трех лет, которая в свободное от работы время писала диплом по садоводству в Калифорнийском университете. Поскольку ничто так не потрясает интеллигента, как встреча с проституткой — студенткой Сорбонны или ее калифорнийским эквивалентом, я действительно почувствовал, что на меня снизошла милость Господня. Уже за дыней мы рассуждали о литературе, а за десертом было произнесено слово «экзистенциализм». Американские проститутки отстают лет на двадцать: у нас они говорили бы о структурализме и Мишеле Фуко. Я не спрашивал, почему она выбрала эту «профессию», потому что вовсе не это ее профессия. Все же я был несколько разочарован, узнав, что моя красавица замужем и у нее пятилетняя дочь и что ее муж — впоследствии он стал телевизионным продюсером в Нью-Йорке — сам возит ее от одного клиента к другому на машине. Меня охватило глубокое уныние: я не то чтобы пал духом, но почувствовал, что старею и молодое поколение обгоняет меня на полной скорости. Тогда же, за десертом, я был окончательно нокаутирован тем, что эта девушка, которая «цепляла» по десять клиентов в день, не курит и не пьет кофе. Она принадлежала к мормонской церкви, где кофе и табак запрещены. Было это в 1959 году. Эта пара опережала свое время лет на десять. Я спросил своего знакомого, профессора Гольдберга, почему, с его точки зрения, девяносто процентов белых проституток подтвердили, что чернокожие партнеры «сильнее», а их черные коллеги, примерно в том же количестве, не делали здесь никакого различия. По мнению этого видного психоаналитика, негритянки, из страха перед белыми, старались успокоить их волнения по поводу собственного потенциала, а белые женщины, наоборот, стремились их унизить. Может быть, и так. Но факт остается фактом: я не смог просветить на этот счет г-на Кув де Мюрвиля, который, спешу добавить, нисколько и не настаивал на разъяснениях.