Ни один свободный человек не будет арестован, или заключен в тюрьму, или лишен владения, или объявлен стоящим вне закона, или изгнан, и мы не пойдем на него и не пошлем на него иначе, как по законному приговору равных его и по закону страны. Никому не будем продавать права и справедливости, никому не будем отказывать в них или замедлять их. (Перевод Д.М. Петрушевского.)

В рассказах про Великую хартию вольностей в популярной литературе обычно умалчивается о том факте, что через три месяца после ее подписания обе стороны отреклись от предписываемых ей обязательств, и король убедил Папу Римского Иннокентия III и вовсе аннулировать соглашение. Лишь на следующий год, после смерти Иоанна I и вступления на престол его наследника Генриха III, Великая хартия вольностей была переиздана в виде истинного признания королевской династией прав народа, и тем самым были посеяны семена демократии, правового государства и свободы слова. Итак, в тридцать девятом и сороковом параграфах мы с вами видим заложение основы для суда присяжных, или «законного приговора равных его». На самом же деле бароны так настаивали на этих пунктах по той простой причине, что внедрение своих людей в судебный процесс могло значительно повысить их шансы в будущих земельных спорах с королем. Тем не менее подобные корыстные намерения не должны преуменьшать их итоговой заслуги: в противостоянии с государством включение в судебный процесс независимых лиц, никак с государством не связанных, было жизненно необходимой защитой от возможной тирании. Что и было доказано последующими уголовными процессами. Насколько бы ни была на первый взгляд убедительной версия обвинения, если присяжным казалось, будто что-то не совсем так – если сторона обвинения вела себя чересчур напористо или требовала несоразмерно жестокого наказания, либо если присяжные не разделяли явную веру судьи в добросовестность свидетелей обвинения, – никто не мог им запретить оправдать обвиняемого. Таков был урок, извлеченный из знаменитого судебного разбирательства 1670 года в Центральном уголовном суде Лондона по делу двух квакеров, Уильяма Пенна и Уильяма Мида, обвиняемых в «незаконном и буйном» проповедовании на улице. Когда мятежная коллегия присяжных под предводительством мужчины по имени Эдвард Бушель отказалась вынести обвинительный приговор вопреки крайне убедительным доводам обвинения, судья отреагировал на это следующими словами:

– Джентльмены, вы не будете отпущены, пока не вынесете вердикт, нужный суду. Вас запрут без еды, питья, огня и табака; ваше поведение является оскорбительным для суда; вы либо, да поможет вам Бог, вынесете приговор, либо будете голодать (13).

Любой современный присяжный, вынужденный часами выслушивать бесконечные скучные показания свидетелей в страдальческом ожидании положенного по закону перекура, вне всякого сомнения, им посочувствует. Когда лишенные огня и табака присяжные были помещены под стражу за неуважение к суду, Бушель обратился к Верховному судье Джону Вону, который постановил, что присяжные не могут быть наказаны за вынесенный по совести оправдательный приговор, тем самым окончательно утвердив священную репутацию присяжных в качестве оплота личных свобод. Хотя присяжные и должны руководствоваться указаниями судьи относительно закона и его истолкования, приговор целиком и полностью находится во власти двенадцати разгневанных мирян (отсылка на «12 разгневанных мужчин»). (14). В восемнадцатом веке многие присяжные боролись с широко распространенной тогда смертной казнью, совершая так называемое «благочестивое лжесвидетельство» и целенаправленно вынося такой вердикт, который бы уберег обвиняемого от смертного приговора (так, например, они занижали ценность похищенного, чтобы кража перестала подходить под категорию преступления, за которое грозит смертная казнь) (15). Цитируя знаменитые слова Лорда Девлина: «Суд присяжных – это больше, чем инструмент правосудия, больше, чем один из столпов конституции: это лампа, своим свечением показывающая, что свобода все еще жива» (16).

Вторым по популярности обоснованием необходимости суда присяжных является воззвание к демократии. Привлечение жизненного опыта и столь горячо любимого «здравого смысла» двенадцати обычных людей с целью установления фактов важно не только для разрешения юридических споров по существу (например, чей свидетель лжет), но также и для ответа на вопросы современной морали. Если уголовное право устанавливает рамки поведения людей по отношению друг к другу, то демократия совершенно уместно требует того, чтобы интерпретация этих рамок получала общественное одобрение. Так, например, ключевым «ингредиентом» доказательства правонарушения в рамках закона о краже является недобросовестность, правовой критерий для которой требует, чтобы поведение обвиняемого было недобросовестным «в соответствии с обычными стандартами здравомыслящих и добросовестных людей», а также чтобы обвиняемый знал, что его действия в соответствии с данными стандартами являются недобросовестными (17). Таким образом, используя свой жизненный опыт и свои жизненные ценности, присяжные первым делом отвечают на вопрос морали – в чем именно тут заключается недобросовестность? – а затем и на вопрос факта – знал ли вор, что поступает недобросовестно? Так, ключевой вопрос одного дела, которое я вел в начале своей карьеры, заключался в том, были ли действия молодого косметолога по имени Шантель, подобравшей оброненный кем-то в супермаркете мобильный телефон, а затем попытавшейся продать его в пабе, недобросовестными. Выпучив глаза, она настаивала на том, что ничего недобросовестного в ее действиях не было: мол, что упало – то пропало. Присяжные с ней не согласились – в соответствии с высокими стандартами жителей Бристоля ее поступок был откровенно недобросовестным, и по ее мало впечатляющим ответам во время перекрестного допроса было понятно, что и сама Шантель это прекрасно знала.

Дело мистера Таттла служит еще одним наглядным примером. Он заявляет, будто применил уместную силу в целях самообороны. Если бы присяжные поверили, будто слепой потерпевший действительно напал на огромного мистера Таттла, то им пришлось бы также решить, были ли ответные действия мистера Таттла – два удара в лицо с последующим толчком в грудь – «уместной» реакцией в обстоятельствах дела, каковой ее искренне считал сам мистер Таттл. Решать, что в данном случае можно считать «уместным», целиком и полностью предоставляется присяжным. Вышло так, что присяжные либо и вовсе не поверили его версии событий, либо поверили, однако приняли решение, что он превысил допустимые меры самообороны против слепого соперника. Мы никогда не узнаем, к какому из двух заключений они пришли, – не только запрещается задавать присяжным вопросы про вынесенный вердикт, но и просить их объяснить свою позицию. Когда они заканчивают обсуждение и возвращаются в зал суда, где секретарь спрашивает о вынесенном ими вердикте, обвиняемый слышит из уст старшины присяжных лишь состоящий из одного или двух слов приговор, который решает его судьбу.

Разумеется, присяжные могут вынести свой вердикт, лишь выслушав показания различных людей, ставших свидетелями инкриминируемого преступления.

Напротив присяжных стоит свидетельская трибуна. Каждый свидетель, включая мистера Таттла, если он того сам пожелает, должен встать за трибуну, принять присягу – то есть дать клятву говорить только правду – и предоставить устные показания в виде ответов на задаваемые адвокатами обеих сторон вопросы. Первыми выступают свидетели обвинения. Опрос свидетеля проводится главным образом адвокатом обвинения, который задает ему открытые вопросы с целью получения показаний, после чего защита подвергает свидетеля перекрестному допросу в виде серии коротких закрытых вопросов (то есть подразумевающих только ответ «да» или «нет») с целью разбить аргументацию обвинения и подвести свидетеля к желаемому ответу. Стороне обвинения разрешается задавать краткие повторные уточняющие вопросы. Когда приходит время выступать свидетелям защиты, адвокаты меняются ролями. За эту небольшую деревянную трибуну встают люди всех мастей. Если одни свидетели являются прирожденными ораторами, то другим судье с нарастающим нетерпением в голосе приходится напоминать о том, чтобы говорить достаточно громко, тогда присяжные их услышат. Некоторые так и пленят своей искренностью; один мужчина, которому я устраивал перекрестный допрос, перед ответом на каждый мой вопрос поглядывал на кого-то в зале. Когда, на радость присяжным, я спросил у него, почему он то и дело смотрит налево, прежде чем дать ответ, и не подсказывает ли ему там кто-то, что именно отвечать, он непроизвольно вызвал смех присяжных, машинально скользнув глазами налево, а затем ответив: «Нет». Если не считать исключений, таких как потерпевших по делу о сексуальном насилии, которым судья может дать разрешение давать показания по видеосвязи, находясь при этом за пределами зала суда, все личные показания в суде звучат именно со свидетельской трибуны. Показания свидетелей, не противоречащие каким-либо другим, могут быть записаны полицией и зачитаны в письменной форме перед присяжными, тем самым избавив их от мороки тащиться в суд. Основные же показания обязательно даются лично. Они часто дополняются вещественными доказательствами, такими как документы и фотографии, и стороны могут предоставить список «согласованных обстоятельств дела», на фоне которых оно и будет рассматриваться, однако визитной карточкой уголовных судов является именно традиция устных показаний.