— А ты не заболел?

— Нет, все хорошо.

Он садится за стойку. Хэлли наклоняется и внимательно в него всматривается:

— Ты как-то разрумянился.

— Говорю тебе — все хорошо, — повторяет Говард, уже несколько раздраженно.

— Ладно, ладно…

Она отходит и ставит чайник. Он отворачивается к окну и молча пробует на вкус имя Орели.

Их дом находится километрах в шести от Сибрука, если ехать по четырехполосному шоссе, на переднем крае пригородного квартала, медленно штурмующего Дублинские горы. В детстве Говард катался здесь на велосипеде вместе с Фарли — в ту пору здесь еще был сказочный, залитый солнцем лес, где стрекотали кузнечики. Сейчас это место выглядит скорее как поле боя: горы грязной земли, а между ними — рвы, наполненные дождевой водой. На другой стороне долины строят Научный парк, и каждую неделю ландшафт еще немного изменяется: срезают очередную выпуклость холма, и появляется очередное плоское место.

Они все так говорят.

— Что это у тебя? — Хэлли приносит две чашки.

— Книжка.

— Без дураков. — Она забирает книгу у него из рук. — Роберт Грейвз, “Проститься со всем этим”.

— Я просто купил ее по дороге домой. Это про Первую мировую войну. Я подумал, ребятам это понравится.

— Роберт Грейвз — это не он написал роман “Я, Клавдий”? По нему еще сняли телесериал.

— Не знаю.

— Да, он самый. — Она проглядывает, что написано на обороте обложки. — Вроде бы любопытно.

Говард уклончиво пожимает плечами. Хэлли откидывается на спинку стула и наблюдает за тем, как его глаза беспокойно бегают по поверхности стойки.

— Почему ты себя так странно ведешь?

Он замирает:

— Я? Ничего подобного.

— Правда, странно.

Внутреннее смятение: Говард отчаянно силится припомнить, как он ведет себя с ней обычно.

— Просто был такой длинный день… О господи… — невольно стонет он, видя, что она вынимает из кармана рубашки сигарету. — Ты снова будешь курить эту гадость?

— Опять ты…

— Это вредно. Ты же сама говорила, что собираешься бросить.

— Ну что сказать тебе, Говард? Я наркоманка. Безнадежная жалкая наркоманка, угодившая в сети табачных компаний. — Она чуть наклоняется к зажигалке, и кончик сигареты загорается. — Да перестань — я же вроде не беременна.

Да, точно — именно так он обычно ведет себя с ней. Теперь он вспомнил. Они уже довольно давно общаются только при помощи замечаний, упреков и колючек. И важные вещи, и пустяки одинаково разжигают споры — даже когда никто и не собирается спорить, даже когда он или она лишь пытается сказать что-нибудь приятное или просто констатировать безобидный факт. Их отношения напоминают неисправную деталь какого-то прибора, который при включении лишь беспорядочно жужжит, а когда пытаешься выяснить, в чем же состоит неполадка, бьет тебя током. Самым простым выходом было бы просто не включать этот прибор, а поискать ему замену; впрочем, Говард пока не готов рассмотреть такое решение.

— Как твоя работа? — спрашивает он примирительным тоном.

— А… — Она отмахивается, как бы отряхивая с пальцев дневную пыль. — Сегодня утром я написала отзыв о новом лазерном принтере. А потом почти целый день пыталась разыскать в “Эпсоне” кого-нибудь, кто бы подтвердил мне спецификацию. Обычная неразбериха.

— Какие-нибудь новые прибамбасы?

— Да, есть тут кое-что… — Она достает маленький серебристый прямоугольник и протягивает ему. Говард, нахмурившись, рассматривает эту штуковину — она тонкая, как карточка, и меньше, чем его ладонь.

— А что это?

— Видеокамера.

— Вот это — видеокамера?!

Она забирает у него устройство, отодвигает крышку и возвращает ему. Камера издает едва слышное урчание. Говард поднимает ее и направляет на Хэлли; на крошечном экране появляется ее вполне четкое изображение, а в углу мигает красный огонек.

— Невероятно! — смеется он. — А что еще она умеет?

— “Превращать каждый день в лето!” — зачитывает Хэлли из пресс-релиза. — “Модель Sony JLS9xr обладает рядом значительных усовершенствований по сравнению с моделью JLS700, а также некоторыми абсолютно новыми свойствами, например созданной Sony новой системой “Умный глаз”, которая дает не только картинку непревзойденного качества, но и увеличение изображения в реальном времени. А это значит, что то, что вы снимаете, будет еще живее, чем в жизни”.

— Живее, чем в жизни, — это как?

— Она корректирует изображение во время записи. Компенсирует слабое освещение, повышает яркость цветов, придает предметам блеск и так далее.

— Ого! — Ему видно, как голова Хэлли ныряет куда-то вниз — она тушит сигарету, — а потом снова выныривает.

На этом миниатюрном экране Хэлли и вправду выглядит какой-то более глянцевой, гармоничной, решительной: на щеках румянец, волосы блестят. А потом Говард, в порядке эксперимента, отрывает взгляд от экрана — и вдруг настоящая, живая Хэлли, да и сам интерьер предстают как будто нечеткими, размытыми. Он опять вперяется в камеру, наводит фокус на глаза Хэлли — ярко-синие, с тонкими белыми прожилками; тонкий лед — такое сравнение всегда приходит ему на ум. Взгляд у нее печальный.

— А ты как?

— Что — я?

— Ты как будто грустишь.

Оказывается, с ней легче разговаривать так — через дисплей камеры; он чувствует, как этот буфер делает его смелее, хотя Хэлли сидит в такой близости, что можно дотронуться. Она с тоской пожимает плечами.

— Не знаю… Да все эти рекламщики — господи, мне иногда кажется, они уже сами превращаются в машины: спрашиваешь их о чем-нибудь, а они подсовывают тебе заранее записанный ответ…

Она умолкает. Проводит рукой по лбу, едва касаясь его; дисплей показывает тончайшие морщинки, которых Говард раньше никогда не замечал. Он представляет себе, как она сидела здесь днем одна, хмуро глядя на компьютерный экран в алькове гостиной, где она устроила свой рабочий кабинет, в окружении журналов и макетов, с дымом наедине.

— Я попробовала что-то написать, — сказала она задумчиво.

— Что-то?

— Ну, рассказ. Сама не знаю, что это такое.

Ей, похоже, тоже по душе такое новшество: теперь ей не нужно смотреть ему в глаза; она смотрит в окно, на пепельницу, крутит браслет вокруг запястья. Говард внезапно чувствует желание. Может быть, это и есть ответ на все их проблемы! Он бы мог все время носить на себе эту камеру, как-нибудь приделал бы к голове.

— Я просто села и сказала себе, что не встану до тех пор, пока что-нибудь не напишу. Я просидела так целый час — и что же? Господи, в голову мне ничего не лезло, кроме принтеров. Я уже так увязла во всей этой чепухе, что совсем позабыла, о чем думают и как себя ведут живые люди. — Она с безутешным видом прихлебывает чай. — А как ты думаешь, Говард, на такое был бы спрос? На эпические романы с офисным оборудованием вместо главных героев? “Модем Бовари”? “Меньше, чем ксерокс”?