— Банковскими инвестициями.

Говард принимает такой ответ с напускным безразличием, а потом небрежно замечает:

— Знаете, я и сам раньше работал в этой области. Два года просидел в Сити. В основном занимался фьючерсами.

— А что потом произошло?

Он чуть усмехается:

— Вы не читаете газет? Сделки на перспективу сейчас никого не интересуют — перспективы-то нет.

Она никак не реагирует на это, словно ожидая правильного ответа.

— Ну, возможно, я еще туда вернусь, — грозится он. — Я тут так, временно. Я как-то втянулся. Впрочем, мне кажется, это по-своему неплохо. Как бы отдаешь долги. Делаешь что-то нужное.

Они обходят автомобильную стоянку для учителей шестого класса, где выстроился ряд “лексусов” и “ТТ”, и у Говарда портится настроение, когда он видит собственную машину.

— А что это там, в перьях?

— Да так, пустяки. — Он проводит рукой по верху машины, сметает целую кучу белых перьев.

Они слетают на землю, а оттуда некоторые перышки снова воспаряют вверх и липнут к брюкам Говарда. Мисс Макинтайр слегка пятится.

— Это просто… ну, так мальчишки иногда шутят.

— Они называют вас “Говард-Трус”, — замечает она, совсем как турист, который справляется о значении какой-то загадочной местной идиомы.

— Да. — Говард невесело усмехается, смахивает остатки перьев с ветрового стекла и капота своей машины, но никак не объясняет загадочный оборот. — Понимаете, они неплохие ребята, здешние ученики, но есть среди них несколько… как бы это сказать… Не в меру резвых.

— Буду глядеть в оба, — говорит мисс Макинтайр.

— Ну, я же говорю, это не ко всем относится, только к некоторым. А в целом… Я хочу сказать, в общем, тут прекрасно работается.

— Вы весь в перьях, — замечает она рассудительным тоном.

— Точно, — хмыкает Говард и наскоро отряхивает брюки, поправляет галстук.

Она насмешливо смотрит на него своими лучистыми глазами, ослепительная голубизна которых только подчеркивает ехидство взгляда. Сегодня Говард сполна вкусил унижения; он уже готов откланяться, собрав жалкие остатки достоинства, как вдруг она спрашивает:

— Ну и каково это — преподавать историю?

— Каково это? — повторяет он.

— Мне вот очень нравится заново проходить географию, — сообщает она и мечтательно обводит взглядом льдисто-голубое небо, желтеющие деревья. — Да, все эти титанические битвы между разными силами, сформировавшими тот мир, по которому мы сегодня и ходим… Это так захватывающе… — Она чувственно стискивает руки — совсем как богиня, лепящая миры из сырой материи, — а потом снова устремляет на Говарда свой могущественный взгляд. — А история? Это, наверное, очень забавно!

“Забавно” — отнюдь не то слово, которое в данном случае пришло бы в голову самому Говарду, но он ограничивается слабой улыбкой.

— Что вы сейчас проходите?

— Ну, на последнем уроке мы проходили Первую мировую войну.

— О! — Она хлопает в ладоши. — Обожаю Первую мировую войну. Ребята, наверное, в восторге!

— Должен вас разочаровать, — отвечает Говард.

— А вы почитайте им Роберта Грейвза, — говорит она.

— Кого?

— Он побывал в окопах, — отвечает она, а потом, чуть помолчав, добавляет: — А еще он был одним из лучших поэтов, писавших о любви.

— Непременно ознакомлюсь, — хмурится Говард. — Еще какими-нибудь советами поделитесь? Может быть, вы еще какие-то полезные сведения собрали за пять дней преподавания?

Она смеется:

— Если они у меня появятся, непременно поделюсь. Похоже, советы вам совсем не повредят.

Она забирает у Говарда свои книжки и направляет ключ замка зажигания на огромный бело-золотистый внедорожник, припаркованный рядом с Говардовым ветхим “блубердом”.

— До завтра, — говорит она.

— До завтра, — отвечает Говард.

Но она не двигается с места, он тоже. Она задерживает его на мгновенье одним только светом своих волнующих глаз; она оглядывает его, уперев кончик языка в краешек губ, как будто раздумывает — а что бы такое съесть на ужин? А потом, обнажив в кокетливой улыбке острые белые зубки, произносит:

— И вот еще что: спать я с вами не буду.

Вначале Говард решает, что неправильно расслышал ее слова, а когда понимает, что все-таки расслышал, то по-прежнему так ошарашен, что не в силах ничего ответить. Он просто стоит на месте или, может быть, делает пару неверных шагов, а очнувшись, видит, что она забралась в свой джип и уже уезжает, подняв вихрь из белых перьев вокруг его лодыжек.

Дверь со скрипом раскрывается, и ты входишь внутрь, в большой зал. Там все в паутине — она висит от пола до потолка, будто множество вуалей, оставшиеся от тысячи стародавних невест. Ты сверяешься с картой и проходишь в дверь в дальнем конце зала. Когда-то эта комната была библиотекой — на полу пыльными грудами валяются книги. На столе лежит какой-то свиток, но ты не успеваешь прочитать, что там написано: бьют напольные часы, и вдруг откуда ни возьмись — раз, два, три зомби наскакивают на тебя! Ты отбиваешься от них фонарем и укрываешься за столом, но вот в дверях появляются новые зомби, привлеченные запахом живого человека…

— Скиппи, это же скучища.

— Да, Скип, а не пора дать еще кому-нибудь поиграть?

— Ладно, еще секунду, — бормочет Скиппи, а зомби тем временем гонятся за ним по шаткой лестнице.

— Как ты думаешь, чем эти зомби заняты целый день? — спрашивает Джефф. — Когда там некого жрать?

— Тогда они пиццу заказывают, — говорит Деннис. — Пиццу, которую разносит отец Марио.

— Я тебе тысячу раз говорил: мой отец не разносчик пиццы, а важный дипломат в итальянском посольстве, — отбривает его Марио.

— Ну правда? Как часто к ним кто-нибудь приходит, в этот жуткий дом? И что они там делают — просто слоняются и стонут?

— Да они совсем как мои предки ноют, — вдруг замечает Джефф. Он встает, вытягивает руки в стороны и начинает вразвалку расхаживать по комнате, вещая загробный голосом: — Джефф… вынеси мусор… Джефф… где мои очки?.. Мы пошли на такие жертвы, чтобы отправить тебя в эту школу, Джефф…

Скиппи хочется, чтобы они все замолчали. Его мозг змеей укутывает жар, все плотнее и плотнее, так что веки у него тяжелеют… и вдруг на секунду экран расплывается, и как раз тут вокруг его шеи успевает обвиться рука в лохмотьях. Он силится стряхнуть ее, освободиться — но поздно: они уже напали на него, стаскивают на пол, сгрудились вокруг — он уже не видит самого себя, — вонзают в него свои длинные ногти, впиваются гнилыми зубами, и вот уже крутящееся пятнышко света — его душа — взлетает к потолку…