— Ты только не волнуйся, — твердит Рупрехт, глядя через плечо в окно — не видно ли машины “скорой помощи”.

Но Скиппи все стискивает пончик, пока вся рука у него не вымазывается в начинке — малиновом сиропе; тогда, прикоснувшись к полу блестящим красным кончиком пальца, он чертит кривую линию.

С

— Он пишет, — шепчет кто-то.

Он пишет. Мучительно медленно — так, что пот течет по лбу, дыхание прерывистое — у него в груди будто ходит туда-сюда и не может выскочить стеклянный шарик, — Скиппи выводит липким сиропом на шахматном полу черту за чертой. К, А — губы зевак беззвучно движутся, повторяя каждую написанную букву; хотя снаружи по-прежнему с шумом проносятся автомобили, в пончиковой воцаряется странная тишина, почти безмолвие, как будто здесь, внутри, время, так сказать, временно прекратило свое движение вперед; вместо того чтобы уступить место следующему мигу, мгновение сделалось эластичным, истончилось, расширилось, чтобы вместить их, дать им возможность подготовиться к тому, что должно произойти…

Скажи лори

Толстуха из Сент-Бриджид вдруг бледнеет и что-то шепчет на ухо своей спутнице. Скиппи умоляюще смотрит на Рупрехта и моргает. Прокашлявшись, поправив на носу очки, Рупрехт вглядывается в засыхающую на кафеле надпись.

— “Скажи Лори”? — спрашивает он.

Скиппи вращает глазами и издает каркающий звук.

— Сказать ей — что?

Скиппи ловит ртом воздух.

— Я не понимаю! — бормочет Рупрехт. — Я не понимаю, извини! — И он наклоняется, чтобы еще раз всмотреться в загадочные розовые буквы.

— Скажи ей, что он любит ее! — кричит толстая (или даже беременная) девушка в школьной форме Сент-Бриджид. — Скажи Лори, что он любит ее! О боже!

— Сказать Лори, что ты любишь ее? — неуверенно переспрашивает Рупрехт. — Ты это имел в виду?

Скиппи делает выдох — он улыбается. Потом снова ложится на пол; и вдруг Рупрехт ясно видит, что грудь Скиппи перестает подниматься и опускаться.

— Эй! — Рупрехт хватает его и трясет за плечи. — Эй, ты чего?

Скиппи не откликается.

На миг наступает холодная, могильная тишина, а затем — словно все хотят как-то ее заполнить — зал наполняется гулом. Воздух! — таков консенсус. — Пусть подышит воздухом! Дверь распахивают, и внутрь жадно врывается холодный ноябрьский вечер. Рупрехт стоит и смотрит на своего друга.

— Дыши! — кричит он ему и бессмысленно жестикулирует, будто рассерженный учитель. — Ты почему не дышишь?

Но Скиппи лежит как лежал — со спокойным выражением лица, безмятежнее некуда.

Вокруг все кричат и шумят — каждый вспоминает что-нибудь из телепередач про больницы. Рупрехт не выдерживает. Он проталкивается через толпу, выходит за дверь, на улицу. Кусая большой палец, он смотрит на машины, проносящиеся в темноте, на эти безликие размытые пятна, из которых никак не желает материализоваться “скорая помощь”.

Когда он возвращается, то видит, что Чжан Селин опустился рядом со Скиппи и держит его голову у себя на коленях. Пончики рассыпаны по полу, как маленькие засахаренные венки. Стоит тишина; люди всматриваются в Рупрехта влажными, полными жалости глазами. Рупрехт отвечает им зверским взглядом. В нем все бурлит, все трясется, все горит от ярости. Ему хочется просто пойти к себе в комнату и бросить Скиппи здесь. Ему хочется выкрикнуть: “Что? Что? Что? Что?” Он снова уходит и глядит на несущиеся машины, он плачет, и тут он чувствует, как сотни и тысячи фактов, хранящихся в его голове, превращаются в вязкую слякоть.

Сквозь ветви лавров, в верхнем углу Сибрукской башни, можно разглядеть окно их спальни в общежитии, где меньше получаса назад Скиппи предложил Рупрехту устроить соревнование. Над автостоянкой большая розовая петля — вывеска пончиковой “У Эда” — струит в вечернюю темноту холодный синтетический свет; этот неоновый ноль затмевает яркостью и луну, и все созвездия бесконечного космоса, простирающегося в вышине. Рупрехт не смотрит в ту сторону. В это мгновенье Вселенная представляется ему чем-то жутким, жидким, ветхим и пустым; кажется, она и сама это сознает — и со стыдом отворачивается.

Эти мечты упорно длились, словно запасная жизнь…

Роберт Грейвз[2]

Когда-то, в зимние месяцы, сидя на средней парте в среднем ряду в кабинете истории, Говард любил наблюдать, как всю школу охватывает пламя. Площадки для игры в регби, баскетбольное поле, автомобильная парковка и деревья позади нее — в одно прекрасное мгновенье все это должен поглотить огонь; и хотя эти чары быстро разрушались — свет сгущался, краснел и мерк, оставляя школу и окрестности целыми и невредимыми, — было ясно одно: день почти завершился.

Сегодня он стоит перед классом, полным учеников: ни угол зрения, ни время года не подходят для любования закатом. Но он знает, что до конца урока остается пятнадцать минут, и, потеребив себя за нос, незаметно вздохнув, делает новую попытку:

— Ну же, давайте. Назовите главных участников. Только главных. Есть желающие?

В классе по-прежнему стоит мертвая тишина. От радиаторов так и пышет жаром, хотя сегодня на улице не слишком-то холодно: просто устаревшая отопительная система работает как попало, как и почти все остальное в этой части школьного здания, и потому за день тут становится не просто жарко, а душно, как на малярийных болотах. Говард, разумеется, жалуется на духоту, как и остальные учителя, но в глубине души он даже доволен: такая жара, в сочетании с усыпляющим действием самого предмета истории, означала, что на его последних уроках беспорядок в классе вряд ли выйдет за пределы тихого гула и болтовни — ну разве что пролетит бумажный самолетик.

— Есть желающие? — повторяет он, старательно игнорируя поднятую руку Рупрехта Ван Дорена, под которой напряженно замер сам Рупрехт.

Остальные мальчики просто моргают, глядя на Говарда, как бы упрекая его за покушение на их покой. На том месте, где когда-то сидел сам Говард, сидит, окоченев, как будто под дозой, и глазеет в пустоту Дэниел “Скиппи”/“Неженка” Джастер; а в заднем ряду, у солнечного коллектора, Генри Лафайет устроил себе уютное гнездышко, сложил руки на парте и положил на них голову. Даже часы тикают так, словно наполовину дремлют.

— Мы же об этом толковали последние два дня. Значит, никто из вас не может назвать ни одной из стран-участниц? Ну-ка, вспоминайте. Я вас не выпущу из класса до тех пор, пока вы не покажете мне свои знания.

— Уругвай? — нараспев выговаривает Боб Шэмблз, словно выловив ответ из неких магических паров.

— Нет, — отвечает Говард, заглядывая на всякий случай в раскрытую книгу, лежащую на учительской кафедре.