чтобы замечал, что какой-то более ранний его внутренний свет медленно гаснет. И поэтому меня не было рядом в тот момент, когда он начал окончательно погружаться в себя. И, следовательно, я не мог почувствовать – даже если бы это вообще можно было почувствовать! – что он, возможно, дрейфует к невообразимому царству фантазий и изоляции, на осознание которого мне потребуется почти тридцать лет. И все же, возможно, именно это и происходило тогда, когда я быстро доедал свой ужин и пробегал мимо Джеффа к входной двери, утешая себя мыслью, что я единственный член нашей семьи, который выходит работать в ночную смену.

* * *

В октябре 1966 года я наконец получил вожделенную степень доктора философии, а месяц спустя устроился на свою первую работу по специальности – химиком-исследователем в крупной химической компании в Акроне, штат Огайо. Мы нашли маленький дом в Дойлстауне, двухэтажный дом в колониальном стиле с четырьмя белыми колоннами на фасаде – в целом маленький, но тем не менее самый большой дом, в котором мы когда-либо жили.

Джойс снова была беременна. Круги ада, через которые она проходила, ожидая рождения Джеффа, повторялись вновь. Снова беспокоящий шум, снова нервозность и бессонница. Она принимала две-три таблетки экванила в день, чтобы облегчить свое состояние. Лекарства не дали эффекта, дозу пришлось повысить до трех-пяти таблеток, но и это не улучшило ее общего состояния. Джойс постоянно была на взводе, становясь все более замкнутой. Ко времени рождения Дэвида в декабре 1966 года у нас вообще не осталось никакой социальной жизни.

А я, конечно же, проводил большую часть своего времени на своей новой работе. В лаборатории я снова обрел удивительное утешение и уверенность в знании свойств вещей, в том, как с ними можно взаимодействовать по предсказуемым схемам. Это приносило мне огромное облегчение от хаоса, который я заставал дома, со всем непостоянством эмоций Джойс и постоянными переменами в ее настроении. Лаборатория была убежищем от этих штормов, и, вероятно, из-за этого я работал еще дольше.

Что касается Джеффа, то он пошел в первый класс в начальной школе Хейзел Харви в Дойлстауне. Особого энтузиазма от перспективы новой школьной жизни он не испытывал. В его личность начал закрадываться странный страх перед другими людьми, который сочетался с общим недостатком уверенности в себе. Он словно ждал от всех какого-то подвоха, ожидал, что другие люди могут замышлять причинить ему вред, и поэтому хотел держаться от всех подальше.

Без сомнения, переезд из Пэммел-Корта значительно омрачил настроение Джеффа. Возможно, виной было то, что при переезде мы не взяли его кошку, или, возможно, у него уже тогда развивалось нежелание меняться, назревала потребность в знакомых местах, без которых он чувствовал себя неуверенно. Конечно, перспектива ходить в школу пугала и нервировала его. Он приобрел застенчивость, которая позже стала постоянной чертой его характера. Его поза стала более скованной, он стоял очень прямо, как будто по стойке смирно, с руками по швам.

Я очень хорошо помню, что утром перед его первым учебным днем на его лице отразился ужас. Казалось, он почти потерял дар речи, черты его лица застыли. Маленький мальчик, который когда-то казался таким счастливым и уверенным в себе, исчез. Его заменил какой-то другой человек, теперь глубоко застенчивый, отстраненный и некоммуникабельный.

Именно таким он поступил в начальную школу Хейзел Харви осенью 1966 года. Поэтому неудивительно, что месяц спустя, когда я встретился с учительницей первого класса Джеффа, она описала моего сына как нового, малознакомого мне человека. Миссис Аллард, чрезвычайно чуткая учительница, сказала мне, что Джефф произвел на нее впечатление чрезмерно застенчивого и замкнутого человека. Он был вежлив и следовал всем ее указаниям, но производил впечатление глубоко несчастного мальчика. Он не общался с другими детьми. Он выполнял порученную ему работу, но делал это без малейшего интереса, механически, просто как задачу, которую нужно решить. Он не умел вступать в разговор с другими детьми. Он не реагировал на их случайные подходы к нему и в ответ не подходил знакомиться к ним. На игровой площадке он держался особняком, просто слоняясь без дела по школьному двору.

Конечно, для меня все выглядело так, будто все эти перемены в Джеффе из-за того, что мы внезапно переехали в другой дом, в другой район и даже в другой штат. Я слышал и другие истории о детях, которые были ненадолго дезориентированы тем, что их внезапно забрали из знакомой обстановки и бросили в совершенно незнакомую. Мрачность, которую я увидел в его поведении, показалась мне не более чем нормальной реакцией. Мой сын, как мне показалось, не очень хорошо приспосабливался к новым обстоятельствам, но для меня это был недостаток, который вряд ли можно было считать фатальным.

Тем не менее застенчивость и замкнутость Джеффа были достаточно серьезными, чтобы потребовать каких-то действий. Во время нашей встречи учительница заверила меня, что сделает все возможное, чтобы немного расшевелить Джеффа и интегрировать его в школьный коллектив.

В тот вечер по дороге домой я вспомнил о своей собственной застенчивости. Мне показалось, что поведение Джеффа в предыдущие недели было более или менее таким же, как мое, когда я внезапно оказывался в незнакомой обстановке. В детстве я так же был ужасно застенчив. Каждый год я боялся перехода в следующий класс, даже если уроки в школе, само расположение этой школы и одноклассники оставались бы прежними. Как будто какой-то элемент моего характера стремился к полной предсказуемости, к жесткой структуре. Перемены, будь то хорошие или плохие, были для меня чем-то страшным, чего следовало избегать. Неловкий и неуверенный в себе, мучимый тяжелым чувством собственной неполноценности, в детстве я воспринимал мир как враждебное и подозрительное место, которое обескураживало меня, заставляя относиться к нему с чувством серьезного беспокойства.

Как будто бы я не мог точно уловить социальные связи внешнего мира, которые другие, казалось, понимали интуитивно. Тонкости межличностного общения были выше моего понимания. Когда я нравился детям, я не знал почему. Когда они переставали меня любить, я тоже не понимал почему. Я также не мог сформулировать план, как завоевать их расположение. Я как будто просто не знал, каковы мои отношения с другими людьми. Казалось, в их поведении и действиях была определенная случайность и непредсказуемость. И как я ни старался, я не мог найти способ заставить других людей казаться мне менее странными и непостижимыми. Из-за этого весь социальный мир виделся мне нечетко и казался угрожающим. И вот, будучи мальчиком, я встречал его с большим недоверием, даже со страхом.

Когда я