Тем самым их представители находятся в условиях неразличимости, против которой сам Фуко непрестанно возражал, нападая не столько на неизбежно ей сопутствующие общественные последствия, сколько на техническую гипотезу, становящуюся для этих обстоятельств благодатной почвой. Здесь можно вспомнить о получившей широкое хождение беседе из первого тома «Интеллектуалов и власти» с Бернаром-Анри Леви, озаглавленной как «Спор с маоистами» и посвященной вопросам организации народного возмездия в случае революционного движения, добившегося некоторых успехов и намеренного их удержать. В нем Фуко переворачивает посыл, от которого маоисты отправлялись, предполагая, что основным средством возмездия угнетателям остается суд, но суд не всякий, а лишь организованный в соответствии с т. н. народными интересами. С тем, что исторически эти интересы систематически нарушались, ретроактивно переназначались и переписывались в соответствии с выгодами новой власти, европейский маоизм не мог спорить, но предполагал, что этот досадный дефект может быть исправлен вместе с дальнейшим усовершенствованием методов политической борьбы.

Смотря на это скептически, Фуко предлагает спрашивать не о том, как можно усовершенствовать суд и подготавливающее его организацию народное самосознание, а, напротив, о том, как именно суд организован и где в нем проходит граница между его, выражаясь учебным образом, акцидентальными и субстанциальными элементами, то есть между тем, от чего его можно безболезненно избавить, приблизив его тем самым к искомому в маоизме идеалу политизации, а что в нем, напротив, остается неизымаемым независимо от того, каких головокружительных высот политическое сознание народных масс уже достигло.

В итоге выясняется, что изымаемая и трансформируемая часть может быть сколь угодно обширной, но это ничего не меняет, пока остается та субстанциальная малость, которая и делает суд судом: определенная организация места и времени произведения речи на заседании с наступающими за этим формализованными последствиями. В физическом выражении Фуко предлагает считать выражением этой судебной субстанции такой предмет, как стол, хотя ясно, что с тем же успехом может использоваться любая символическая граница, вплоть до соответствующим образом проведенной линейной разметки или символически соблюдаемой дистанции тел.

На все возражения собеседника Фуко продолжает в ответ указывать, что, как только речь вообще заходит о судебной процедуре, до какой бы степени та ни тщилась произвести впечатление прогрессивной и соответствующей духу политической борьбы, стол немедленно появляется, а вслед за ним возникает ход событий, в результате которого восставшие и праздновавшие победу неизменно остаются с носом и с новой реакционной идеологией в придачу.

Парадокс заключается в том, что любое активистское движение для того, чтобы сделаться видимым и получить публичное представительство, именно в «стол» и обречено упереться – в стол, который уже при жизни Фуко повсеместно распространился в виде концепций так называемой идентичности. Беспокойство самого Фуко на этот счет то и дело проступало в работах, посвященных производству практик удовольствия, в частности в «Истории сексуальности», и вылилось в итоге в глубокую неудовлетворенность ходом событий в активистской мысли и практике.

Следует заметить, что «идентичность», вопреки тому, что о ней порой думают, не отвечает ни на вопрос, кем субъект является, ни кем он намерен представать в глазах общества – надоедливая моральная оппозиция «быть или казаться» здесь не имеет никакого значения, но не по той причине, что программа идентичности действительно ее преодолевала (на что ее тогдашние сторонники, несомненно, делали ставку). Концепция идентичности, с точки зрения Фуко, была введена с единственной целью – скрыть, дезавуировать происходящее производство удовольствия, из которого вытекает образование движений, не совпадающих по своим особенностям и результатам с логикой движений (movements) в постмарксистском смысле. Именно на исключении вопроса об удовольствии зиждется как концепция идентичности, так и вытекающая из нее защитная постановка вопроса, идет ли речь о защите прав, сбережении окружающей среды или же охране по той или иной причине уязвимой субъектности или вещности.

Допустить факт производства удовольствия, в том числе в самих активистских практиках, на первый взгляд нацеленных исключительно на отношения субъекта с производственными материальностями или их отходами, означает максимально близко держаться взятого Фуко направления, отказывавшегося проводить различия между очевидным для субъекта выигрышем в вопросах непосредственного удовлетворения – например узко понятого сексуального удовольствия – и более неявных, но столь же производительных в этом плане типов отношений.

Так или иначе, сам Леви был настолько обескуражен линией нападения Фуко, что в итоге просто-напросто обещал на организуемые маоистами в случае их победы народные суды стол не приносить. Каким бы смехотворным данное обещание ни было, оно показывает, как трудно в конечном счете ему следовать. Так, на место, описывающее положение субъекта, сегодня снова и снова приносят конторку идентичности, поскольку субъект получает определение исключительно через декларацию того или иного означающего. Декларация эта чисто грамматически подобна судебному решению, поскольку обладает точно такой же иллокутивной силой: «Я объявляю/назначаю себя лесбиянкой», «я полиаморен», «моя психика нейроатипична», и решение это, равно как и вытекающие из него процедуры его учета, вступает для окружающих в силу в момент самого объявления. При этом нет никакой нужды подкреплять это объявление соответствующей практикой: не исключено, что я больше никогда не встречу никого, кроме своего нынешнего партнера, но на возможность задействовать соответствующее означающее бисексуальности или полиаморности это не оказывает никакого влияния. Факт этот чрезвычайно беспокоит, например, консервативно настроенных родителей, не понимающих, как именно их юные сын или дочь могут определять себя как гомо- или бисексуальных, если у них еще даже не было ни одного партнера, но недоумение это возникает лишь по той причине, что для предыдущего поколения, заставшего совсем иные процедуры создания идентичности, является непостижимой сама логика подобного грамматического вменения.

В то же время такая постановка вопроса в еще большей степени отдаляется от требуемого Фуко рассмотрения бытия кем-либо в модусе, который сам Фуко предварительно обозначает как devenir, или becoming (становление), подразумевая под этим приверженность определенному типу практик. Практики эти вовсе не обязательно должны быть буквальным выражением соответствующего обозначения – так, в 1982 году Фуко, отвечая на соответствующий вопрос, заявляет, что, например, для becoming а gay вопрос о характерных сексуальных практиках встает далеко не в самую первую очередь. Речь с тем же успехом может идти о практике, например, литературной, и ожидать от этой литературы соответствующей сексуальной тематичности также было бы весьма поспешным. Тем не менее решающей является сама реализация практики, которая должна заместить определение бытия кем-либо через определение, апеллирующее к персональности. Точно так же devenir вовсе не обязательно непременно должно выражать «становление кем-то», подменяя таким образом излишнюю декларативность результата добродетелью самого процесса – решение, опустившее бы теоретическое изобретение Фуко в пучину тривиальности.