Напротив, речь идет не просто о процессе, который, с точки зрения Фуко, должен быть каким-то образом запущен для освежающего обновления в наборе позиций, уже представленных в ассортименте идентичностей. Подлинная слабость концепций идентичности заключается в том, что они упускают уже имеющие место, актуальные виды becoming, происходящее в рамках которых способно многое в положении современного субъекта объяснить. В частности, эти becomings главным образом ведут не к появлению иначе сконструированной субъектности, а к образованию родственных союзов, основанных на иных видах отношений, не представленных в традиционной структурной матрице родственностей. В свете этого изменения должно претерпеть само внедренное правозащитной логикой представление о происходящем в т. н. меньшинствах.

Эти изменения предваряются по меньшей мере двумя авторами – помимо самого Фуко, речь также должна идти об Алене Бадью. Если сильной стороной Фуко является то, что в описании новых форм этих союзов ему практически полностью удалось обойтись без задействования любовного оператора, вклад Бадью является опережающим в ином смысле, представляя возможность помыслить образование союзов, отталкиваясь не от идентичности и тем более от самоидентификации образующих их субъектов, а от допущения соответствующих порождающих союзничество процедур. Даже не соглашаясь с Бадью в том, что их реализация в предвосхищенном Фуко смысле приведет к появлению новых форм надколлективной солидарности, невозможно обойтись без описания этих процедур, поскольку в возможности их определения и заключается основное возражение закрепившемуся взгляду на субъекта иллокутивных идентичностей.

Исследовать эти новые формы союзов означает спрашивать, какое именно событие, происшествие в порядке вещей лежит в основе практики, отправляемой в рамках соответствующих им процедур. Если социологическое око рассматривает процессы, благодаря которым способна образовываться или распадаться как общность вообще, так и общность в определенных условиях, то с точки зрения, наследующей Фуко, происхождение уже имеющейся консолидации не имеет никакого значения, равно как не столь важна его историческая прочность или будущие перспективы. Следует спрашивать лишь о том, возле какого происшествия – можно назвать его «интерпретацией» – это новое родство организуется.

Под «интерпретацией» в этом случае надлежит понимать не любое умозаключение о характере подобного родства – например, с точки зрения его «естественной причины» (как в суждении типа «существует такая врожденная характеристика как ориентация») или же с позиции допущения любых вариаций сексуальных отношений как непатологичных и равноправных. Ни одно из этих умозаключений ничего не говорит об актуальности отношений новых форм союзничества и не может служить прояснением для их фактического существования и устойчивого воспроизводства.

Как, например, с этой точки зрения возможно мужское гомосексуальное родство, по крайней мере в близкокультурных для нас исторических формах? Консервативная часть общества в этом вопросе непоколебима и отказывается возводить это событие к чему-либо, кроме как к демонстрации фалличности, низведенной до нужд взаимного удовлетворения. ЛГБТ-движение упорно этому возражает, но его возражения предсказуемо консолидируются возле попытки убедить политических противников, что гомосексуальные мужчины не так безнадежны, как о них думают, и что они, в частности, способны к образованию устойчивых долговременных связей, воспитанию потомства и т. п.

Все эти способности, даже будучи бесспорными и, вероятно, несправедливо преуменьшаемыми, тем не менее не могут сами по себе стать выражением предсказанной Фуко процедуры образования новой родственной практики. Более того, по мысли Фуко, будучи непосредственно нацелены на задабривание общества и снижение его нетерпимости, заявления о благонадежности гомосексуальных отношений, аналогичной гетеросексуальным, скрывают то, что они делают возможным извлечение удовольствия из новых форм соединений, которые сегодня частично расширяют, а частично стремятся выступить дополнением к традиционным родственным структурам, никогда не встраиваясь в них полностью.

В этом смысле следует провести различие между удовольствием в том смысле, в котором его обычно трактуют, и между тем особым смыслом, который приписывает удовольствию Фуко. В том, что касается первого, в случае мужской гомосексуальности всегда имеет место смещение, связанное с начальным предположением, допущением нулевого уровня, согласно которому мужчины стремятся насладиться друг другом посредством альтернативных форм соития. В то же время эта гипотеза, даже будучи глубоко укорененной в общественном представлении, никогда не выступает как актуальная, поскольку актуальной может быть только интерпретация. В данном случае выносимой обществом интерпретацией, претендующей на более глубокое проникновение в происходящее, является предположение о том, что гомосексуальный субъект наслаждается самим нарушением гетеро-нормативного запрета как такового.

Эта предварительная интерпретация настолько непоколебима, что к ней то и дело присоединяются сами представители гей-культуры, выдвигающие ее на первый план в тех случаях, когда стандартная процедура насаждения терпимости к их любовной жизни кажется им раздражающе-пресной и метящей мимо цели.

В то же время данная интерпретация выступает прикрытием иной процедуры, на которой родство мужчин, включая и мужчин гомосексуальных, может зиждиться. Процедура эта, не имея прямого отношения к внутримужским сексуальным практикам, восходит к функционированию мужских содружеств в целом и в то же время является залогом получения удовольствия от создания и поддержания отношений в них. Не описываемая напрямую, она тем не менее постоянно скользит под поверхностью освещаемых в публицистике и литературе феноменов обращения мужских субъектов друг с другом.

Описать эту процедуру нельзя иначе, как только указав на активно воспроизводимую мужскими субъектами препону, которая, препятствуя их взаимному сближению, в то же время обеспечивает его ценность. Из этого вытекает основное правило мужского общения: никогда не делать ничего ценного для другого мужчины без того, чтобы это действие не выступало в виде действия невозможного, в том числе по соображениям необходимой в мужском общении дистанции, но тем не менее состоявшегося ввиду некоей уступки. Проявляет ли мужчина к другому мужчине особую сердечность, оказывает ли ему какую-либо услугу, в том числе деликатную и выдающую глубокую расположенность и даже преданность, поступается ли он тем формальным идеалом молчаливо-уклончивой маскулинности, в рамках которой мужчины якобы осуществляют все свои внутренние взаимодействия – всякий раз независимо от того, как часто такая уступка совершается и как долго длится, она должна выступать обыгранной в виде единичности и как бы снабженной молчаливым предупреждением, что речь идет о трансгрессии, которая может больше не повториться. «Помни, между нами ничего не может быть: ты и я ничего друг к другу, кроме подозрения и отвращения, испытывать не должны. Тем не менее сегодня мы сделаем исключение из правил».

Можно, как это делают представители гендерных исследований, возводить непрестанно воспроизводимую здесь препону к конструкту, как бы подчеркивая ее искусственность, восходящую к практикам наивно понятой маскулинизации, но в этом случае ускользает ее сконструированность в другом разрезе: а именно там, где сами мужчины прибегают к ней как к творческой условности, постоянно повышая ценность и удовольствие, проистекающие из всего сделанного друг для друга, каждый раз маркируя это как особый случай.