Кертис обернулся, глаза за грязными волосами, словно в лесных чащах, широко распахнутые и полные ужаса. Он с трудом поднял одну руку слабым останавливающим жестом, а затем Моррис перестал его видеть, потому что мешал капот. Осторожно двигая рулем, он продолжал красться вперед. Нос машины ударился о бордюр. Сосновый освежитель воздуха на зеркале заднего вида подпрыгнул и закачался.

Потом ничего… и еще ничего. А потом машина снова наехала на что-то. Раздался приглушенный шелчок, как будто маленькая тыква, взорвалась в микроволновке.

Моррис повел рулем влево, и машина еще раз легонько вздрогнула, когда «Бискейн» вернулся на свое место на парковке. Посмотрев в зеркало, он увидел, что у Кертиса нет головы.

Нет, голова, конечно, была, но раздавлена. Расплющена. «Здесь талант не расплескался», — подумал Морри.

Он подъехал к выходу и, дождавшись, когда дорога опустела, рванул вперед. Следует остановиться и проверить передок у машины, особенно колесо, которое переехало голову Кертиса, но сначала он хотел отъехать миль на двадцать. По меньшей мере на двадцать.

— Вижу в своем будущем автомойку, — сказал он. Это показалось ему смешным (чрезмерно смешным — выражение, значения которого не поняли бы ни Фредди, ни Кертис), он рассмеялся и смеялся долго и громко. Моррис тщательно придерживался разрешенной скорости. Он наблюдал, как одометр отсчитывает мили, и даже на пятидесяти пяти каждое вращение, казалось, длилось пять минут. Колесо, наверное, оставляло кровавый след, который вел к выезду с парковки, но он, видимо, уже оборвалась. Давным-давно оборвалась. Однако все равно нужно было снова двигаться неглавными дорогами или даже по дорогам третьего класса. Было бы разумно сейчас остановиться и выбросить все записные книжки и наличные тоже — куда-то в лесополосу. Но он бы этого не сделал. Никогда.

Шансы пятьдесят на пятьдесят, сказал он сам себе. А то и выше. В конце концов, никто не видел машины. Ни в Нью-Гемпшире, ни в других местах.

Он подъехал к заброшенному ресторану, остановился на боковой парковке и осмотрел передок и правое переднее колесо машины. В общем, ему показалось, что все выглядит достаточно хорошо, только на переднем бампере осталось немного крови. Сорвав пучок травы, он вытер ее. Потом сел в машину и поехал на запад. Он был готов к дорожным патрулям, но ему не встретилось ни одного.

За границей Пенсильвании, в Гованде, он нашел мойку-автомат для машин. Щетки потерли, струи поплескали, и машина засияла, как новая, — и снизу, и сверху.

Моррис ехал на запад, до маленького грязного жилого района под названием Жемчужина Великих озер. Ему надо было на время залечь на дно и встретиться с одним старым другом. К тому же дом — это такое место, куда, если ты возвращаешься, тебя всегда примут, — Евангелие от Роберта Фроста — особенно, если рядом нет никого, кому можно пожаловаться на возвращение блудного сына. Дорогой папочка удрал несколько лет назад, а милая мамочка сейчас проводит осенний семестр в Принстоне, читая лекции о «баронов-разбойников», поэтому дом на Сикоморовой улице, вероятнее всего, стоит пустой. У такого прекрасного преподавателя — к тому же еще и писателя, когда-то даже номинированного на Пулитцеровскую премию, — дом мог бы быть и лучше, но в этом надо винить любимого папочки. Впрочем, Моррис никогда не имел ничего против этого дома, это мать сокрушалась, а не он.

Моррис послушал новости, но не услышал ни слова об убийстве романиста, который, если верить той статье в «Тайм», был «голосом, громко призвал детей молчаливых пятидесятых проснуться и найти собственный голос». Молчание в радио было приятной новостью, но не неожиданной. Если верить источнику информации из колонии, домоправительница приходила к Ротстайну один раз в неделю. Был еще помощник по хозяйству, но он приходил только, когда вызвали. Моррис и его друзья-покойники не зря выбирали удобное время, поэтому можно было надеяться, что в течение ближайших шести дней тела не найдут.

В тот же день, где-то на просторах Огайо, он промчался мимо лавочки, которая торгует разной стариной и старьем, но потом развернулся и подъехал к ней. Покопавшись, он купил старый сундук. Шкатулка была старой, но прочной на вид и обошлась ему в двадцать долларов. «Почти за бесценок», — подумал Моррис.

2010

Теперь родители Пита Сауберса ругались часто. Тина называла их ссоры «авки-гавки». Пит думал, что в этом что-то есть, потому что, когда они начинались, из их комнаты слышалось: ав-ав-ав, гав-гав-гав. Иногда Питу хотелось выйти на лестницу и закричать вниз, чтобы они прекратили, просто прекратили. Вы пугаете детей, хотелось ему завопить. В доме есть дети, дети, вы что, дураки, об этом забыли?

Пит был дома, потому что отличникам — у которых из всех занятий только самостоятельная работа днем и еще физкультура в обед, — разрешалось возвращаться домой раньше. Дверь его комнаты была открыта, и он услышал, как отец затарахтел по кухне своими костылями, как только подъехала машина матери. Пит почти не сомневался, что сегодняшнее веселье начнется с родительской фразы: «что-то ты рановато сегодня». Мать ответит, что он никак не может запомнить, что теперь она по средам освобождается раньше. Папа скажет, что еще не привык к жизни в этой части города, и произнесет это так, как будто им пришлось переехать в самого бедного, самого мрачного района города, а не только до северного района Гортфилда, где улицы имеют названия деревьев. Теперь, когда вступительная часть прозвучала, можно было начинать гавкать и лаять.

Пит и сам не был в восторге от Норт Сайда, но и ужасным его не назовешь. Даже в свои тринадцать лет он, похоже, лучше отца разбирался в экономических реалиях их положения. Возможно, потому что он не глотал таблетки оксиконтина по четыре раза на день, как отец.

Здесь они оказались из-за того, что средняя школа Грейс Джонсон, в которой преподавала его мать, закрылась согласно программе городского совета по сокращению расходов. Многие из учителей ГД стали безработными. Линде повезло, ей предложили должность библиотекаря и проверяющего домашних заданий в Нортфилдской начальной школе. Каждую среду она возвращалась раньше, потому что в этот день библиотека закрывалась в полдень. Так работали все школьные библиотеки. Это была еще одна инициатива по сокращению расходов. Папу Пита это раздражало. Он замечал, что члены городского совета себе зарплату не урезали, и называл их сборищем бесовских лицемеров.

Но Пит ничего не знал об этом. Знал он лишь о том, что в последнее время Тома Сауберса все раздражало.

«Форд Фокус», теперь их единственная машина, остановился возле дома, из него вышла мама со старым потертым портфелем в руке. Она обошла лед, который постоянно образовывался в тени возле крыльца под водостоком. Сегодня была очередь Тины посыпать его солью, но она, как всегда, забыла. Мама с опущенными плечами, медленно поднялась по лестнице. Питу не нравилось, когда она ходила вот так, будто кирпич на спине несла. Тем временем в гостиной папе костыли застучали с удвоенной скоростью.

Открылась входная дверь. Пит замер в ожидании. Он надеялся на что-то вроде «Привет, дорогая, как прошел вечер?»