У водителя следующей машины скорее всего возникла такая же мысль, потому что он посигналил — выдал длинный, злой гудок, от которого люди дергаются, фыркают и оглядываются. Минуту машина с горящими желтыми фарами стояла на месте. А затем рванула вперед. Не налево, в сторону парковки, забитой до отказа, а прямо на людей, зажатых в лабиринте столбиков и лент.

— Эй! — закричал кто-то.

Толпа бросилась назад, словно волна пробежала. Тома толкнуло на Тодда, который плюхнулся на задницу. Том зашатался, пытаясь сохранить равновесие, и это ему почти удалось, но тут мужчина, что стоял впереди — кричал, нет, вопил, — въехал своим задом в промежность Тома, а локтем в грудь. Том полетел на своего приятеля, услышал, как где-то между ними разбилась бутылка «Беллз», и уловил резкий запах остатков виски, которое плеснуло на дорогу.

«Прекрасно, теперь от меня будет попахивать, как в баре в субботу вечером».

Он с трудом поднялся на ноги, как раз вовремя, и увидел, как машина — да, это был «Мерседес», большой седан, серый, как это утро, — врезается в толпу и очерчивает круг, разбрасывая по дороге тела. Из радиаторной решетки стекала кровь. На капоте отчаянно металась женщина с раскинутыми руками и босая. Она ударила ладонью по стеклу, хотела ухватиться за дворник, но промахнулась и слетела в сторону. Желтые полоски с надписью «НЕ ПЕРЕСЕКАТЬ» лопнули, один из столбцов царапнул сторону большого седана, который не собирался тормозить. Том увидел, как передние колеса переехали спальный мешок, и грузного мужчину, который присел с поднятой рукой, прикрывая его своим телом.

Теперь машина ехала прямо на него.

— Тодд! — закричал он. — Тодд, подымайся!

Он потянулся к руке Тодда, схватил одну из них и потянул. Кто-то сильно ударился об него, и Том снова упал на колени. Он уже слышал мощный рокот двигателя, совсем близко. Он попытался ползти, и чья-то нога ударила его в висок. В глазах замигало.

— Том? — Тодд возник позади него. Как он это сделал, интересно? — Том, что это?

Сверху на него упало тело, а потом еще что-то невероятно тяжелое прижало его к дороге, угрожая перемолоть в желе. Захрустели бедра. Как сухие кости индейки. Потом эта ноша исчезла. Зато надвинулась боль, что пришла вместе с ощущением собственного веса.

Том попытался поднять голову и сумел оторвать ее от дороги ровно настолько, чтобы увидеть, как задние огни исчезают в тумане. Еще он увидел блестящие обломки от разбитой бутылки. Тодда, который распластался на спине, и кровь лужей растекалась у него под головой. Красные следы направлялись к туманной полутьме.

Он подумал: «Линда была права. Надо было оставаться дома».

Он подумал: «Я умру, и, наверное, оно и к лучшему. Ведь, в отличие от Тодда Пейна, я так и не смог обналичить страховку».

Он подумал: «Хотя это, наверное, нужно будет сделать».

Затем темнота.

Когда Том Сауберс проснулся в больнице через сорок восемь часов, рядом с ним сидела Линда. Она держала его за руку. Когда он спросил, выживет, она улыбнулась, сжала его пальцы и ответила, что зуб дает.

— Я парализован? Скажи правду.

— Нет, милый, но у тебя много сломанных костей.

— А что с Тоддом?

Она отвернулась, закусив губу.

— Он в коме. Но врачи говорят, он в конце концов из нее выйдет. Они это по его энцефалограмме определили, или что-то такое подобное.

— Там была машина. Я не смог уйти с дороги.

— Я знаю. Ты не один. Это был какой-то маньяк. Его не поймали. По крайней мере, пока что.

Водитель «Мерседеса» сейчас волновал его меньше всего. Что не парализованный, это хорошо, но…

— Насколько со мной серьезно? Только не ври… Говори прямо.

Она встретилась с ним взглядом, но не выдержала и отвела глаза. Снова взглянув на открытки с пожеланиями выздоровления на тумбочке возле кровати, она проговорила:

— Ты… Ты еще нескоро сможешь ходить.

— Как скоро?

Она подняла его руку, всю в глубоких царапинах, и поцеловала ее.

— Они не знают.

Том Сауберс закрыл глаза и заплакал. Линда какое-то время слушала его, а когда слушать стало невмоготу, подалась вперед и нажала на кнопку насоса, который дозирует морфин. Она продолжала это делать, пока аппарат не перестал выдавать успокоительное. К этому моменту он уже спал.

1978

Моррис взял с верхней полки ящички в ванной комнате полотенце и накрыл им Ротстайна, который теперь сидел в неестественной позе, наполовину свесившись с кресла, без верхней части головы. Мозги, которые породили Джимми Голда, сестру Джимми Эмму и занятых самоедством родителей Джимми, полуалкоголиков — это уж слишком напоминало родителей самого Морриса, — теперь подсыхали на обоях. Не сказать, чтобы Мориса это огорчило, скорее удивило. Он ожидал увидеть кровь и дыру в глаза, но никак не это странное скользкое месиво из хрящей и костей. Недостаток воображения — предположил он. Именно из-за это он мог читать гигантов современной американской литературы — читать и восхищаться, но никогда не смог бы стать одним из них.

Из кабинета вышел Фредди Доу с двумя набитыми мешками, по одному на каждом плече. За ним появился Кертис с опущенной головой, он не нес ничего. Вдруг он вскочил, обогнал Фредди и понесся на кухню. Двери на задний двор, подхваченные ветром, громко ударились о стену. А потом раздались звуки рвоты.

— Его стошнило, — сказал Фредди. У него был талант сообщать о том, что и так всем понятно.

— Ты в порядке? — спросил Моррис.

— Ага. — Фредди вышел через парадную дверь, не оборачиваясь, остановился и взял дубину, что стояла на пороге, прислоненная к креслу качалке. Они готовились взламывать двери, но те не были заперты. Как и дверь кухни. Похоже, Ротстайн все самое ценное держал в своем гардолловском сейфе. Вот тебе и недостаток воображения.

Моррис прошел в кабинет, глянул на опрятный письменный стол Ротстайна и прикрытую печатную машинку. Посмотрел на фотографии на стене. На них улыбались бывшие жены, обе молодые и красивые, в одежде пятидесятых годов и с прическами того же периода. Довольно странно, что Ротстайн держал отставных женщин там, где они могли наблюдать за ним, пока он писал, но у Морриса не хватало времени думать об этом или исследовать содержимое письменного стола писателя, что он сделал бы с большим удовольствием. Но была ли потребность в этом исследовании? Ведь записные книжки и так у него. У него содержимое ума писателя. Все, о чем он написал после того, как прекратил публиковаться восемнадцать лет назад.

Фредди вынес пачки денег в первом же мешке (да, Фредди и Кертис разбирались в наличке), но в сейфе на полках еще оставалось много записных книжек. Книги в молескиновых переплетах — такими пользовался Хемингуэй, о таких грезил сам Моррис, когда, отбывая срок в «Ривервью», мечтал о писательской карьере. Но в исправительной колонии для несовершеннолетних преступников ему выдавали по пять листов плотной бумаги «Блу хорс» — этого, наверное, недостаточно, чтобы заняться писать Великий Американский Роман. Просьба выдавать больше не помогали. Однажды он предложил Элкинсу, помощнику комиссара, сделать минет за десяток лишних листов. Элкинс набил ему морду. Довольно забавно, если вспомнить весь тот принудительный секс, в котором ему пришлось участвовать в течение девяти месяцев отсидки. Преимущественно, стоя на коленях, и несколько раз с собственными грязными трусами во рту.