Мы старались придумать какой-нибудь план, но никак не моглиполадить. Джим и я – мы стояли за то, чтоб повернуть обратно и ехать домой, ноТом сказал: когда рассветет, мы сможем различить дорогу, и тут-то навернякаокажется, что мы совсем недалеко от Англии. Тогда уж, пожалуй, стоит тудасъездить, а домой вернуться на пароходе, – по крайней мере будет чемпохвастать.

К полуночи буря утихла, выглянул месяц и осветил весь океан.Нам стало сразу очень уютно и до смерти захотелось спать. Растянулись мы насвоих ящиках и тотчас же уснули, а когда проснулись, то увидели, что уже солнцевсходит. Море сверкало, словно усеянное алмазами, погода стояла прекрасная, искоро все наши вещи высохли.

Мы пошли на корму поискать чего-нибудь на завтрак и вдругвидим – стоит под колпаком компас, а в нем огонек светится. Том сразузабеспокоился и говорит:

– Надеюсь, вам понятно, что это значит. Это значит, чтокто-нибудь всегда должен стоять на вахте и управлять этой штуковиной – всеравно как на корабле, а не то она будет носиться где попало по воле ветра.

– Так что же она делала все это время, с тех пор как… с техпор как произошло несчастье с профессором? – спрашиваю я.

– Носилась, – отвечает он удрученно, – ясное дело, чтоносилась где попало. Сейчас ветер гонит ее к юго-востоку, но откуда мы можемзнать, давно ли он дует в эту сторону или нет.

Том взял курс на восток и сказал, что будет так держать,покуда мы не позавтракаем. Профессор припас всего, чего только можно пожелать,лучше не бывает. Правда, не хватало молока для кофе, но зато была вода и вообщевсе что угодно – печка и все, что полагается к ней; трубки, сигары и спички,вино и водка, – ну да это не по нашей части, – книги, морские и всякие другиекарты, и даже гармоника; и еще меха, одеяла и без счета всякой дряни вродемедных бус и украшений. Том сказал, будто это верный признак, что профессорсобирался лететь к дикарям. Были и деньги. Да, профессор здорово все устроил.

После завтрака Том научил меня и Джима управлять шаром ираспределил всех нас на четырехчасовые вахты – так, чтобы мы по очереди сменялидруг друга. Когда вахта Тома кончилась, его сменил я, а он нашел среди вещейпрофессора перо и бумагу и принялся писать письмо домой тете Полли. В письме онподробно рассказал все, что с нами было, пометил его: "В Небесной Тверди,близ Англии", сложил, запечатал красной облаткой, надписал адрес, а сверхубольшими буквами вывел: "От Тома Сойера-Эрронавта". То-то, говорит,обалдеет Нат Парсонс, почтмейстер, когда увидит в своей почте такое письмо.

– Том Сойер, – говорю я, – ведь это вовсе не твердь, а шар.

– А кто сказал, что это твердь, чудила?

– Сам же ты на письме написал.

– Ну и что ж? Это вовсе не значит, что шар – это твердь.

– А я думал, что значит. Ну ладно, а что же тогда эта"твердь" означает?

Гляжу – он вроде смутился. Начал он рыться у себя в памяти,да, видно, не нашел там ничего подходящего и говорит:

– Не знаю я, да и никто не знает. Это просто слово, оченьхорошее слово, и все тут. Немного найдется на свете слов лучше этого, пожалуй,их и вовсе нет.

– Ишь ты! – говорю. – Ну а что же оно значит? В чем егосуть-то?

– Говорят тебе – не знаю. Это слово люди употребляют для…для… одним словом, для украшения. Вот, например, кружевные манжеты. Их ведь неради тепла к рубашке пришивают, верно?

– Понятно, не ради тепла.

– Однако ведь пришивают же их?

– Пришивают.

– Ну вот видишь – письмо, что я написал, это вроде рубашки,а твердь – это кружевные манжеты, которые к ней пришили.

Ну, думаю, не стерпит Джим таких слов, это уж как пить дать.Так оно и вышло.

– Ох, масса Том, нельзя так говорить, грешно это. Вы жезнаете, что письмо не рубашка, и никаких манжетов на нем нету. Их тут вовсе ипришить-то некуда, вам их ни за что не пришить, а если вы даже их пришьете, онивсе равно держаться не будут.

– Да замолчи ты! Не говори, чего не понимаешь.

– Да неужто вы, масса Том, и в самом деле думаете, будто яне понимаю в рубашках? Да ведь я же всегда относил белье в стирку, с тех самыхпор, когда…

– Ты что, с ума меня свести захотел? Замолчи! Это метафора,только и всего.

От такого слова мы вроде как поперхнулись и с минутумолчали. Потом Джим спрашивает, робко-преробко, потому что видит – Том крепкообиделся:

– Масса Том, а что такое метафора?

– Метафора это… значит… гм… метафора – это… это иллюстрация.

Тут он сам видит, что от этого никому не легче, и начинаетснова:

– Вот, например, когда я говорю: ворон ворону глаз невыклюет, то я хочу в метафорической форме выразить, что…

– Да что вы, масса Том! Обязательно выклюет. Неужто вы незнаете? Вы только подождите, пока вам попадутся сразу два ворона, и уж тогда…

– Ах, да оставь ты меня в покое наконец! Ведь в твоюдурацкую башку самую простую вещь вбить невозможно. Не приставай ко мне больше,слышишь?

Джим с победоносным видом замолчал. Он был очень доволенсобой: наконец-то ему удалось разделать Тома под орех. В тот самый миг, когдаТом заговорил про птиц, я понял, что ему тут несдобровать: Джим-то – он ведьзнал про птиц больше, чем мы оба вместе. Он их сотнями подстреливал, а тактолько и можно узнать все про птиц. Те, кто пишет про птиц, так и делают. Онидо того любят птиц, что готовы ни пить, ни есть и какие угодно мученияпринимать, лишь бы найти новую птицу и подстрелить ее. Они называютсяорнитологисты, и я бы сам тоже мог стать орнитологистом – уж очень я люблюптичек и всяких прочих тварей. Вот однажды решил я заделаться орнитологистом.Гляжу – сидит на ветке птичка, поет себе, заливается, головку набок, клювикраскрыла, и тут я возьми да и выстрели. Песня сразу оборвалась, а птичка,словно тряпка, упала на землю. Подбегаю я к ней, беру в руки. а она ужемертвая. Тельце-то у нее еще тепленькое, головка туда-сюда болтается, как будтоей шею сломали, глаза белой пленкой затянуло, а на голове капелька кровипоказалась. Ох ты боже мой! Тут мне глаза застлало слезами, и я уж ничегобольше не видел: и с тех самых пор я никогда не убивал птиц и зверей, которыемне ничего худого не делают, да и впредь не собираюсь.