– Может, имели в виду Хама? – начала рассуждать вслух Эмзара. – Но тогда бы сказали «сын соседа», а не «сосед»…

Других соседей у покойного Ирада не было, сразу за его домом располагались сады, а дальше начинались поля.

– Разве у Хама что-то было с Хоар? – спросил Ной и тут же поправился. – Разве что-то могло быть?

– Не знаю, – после недолгого молчания ответила Эмзара. – Сыновья выросли, и я уже не могу понять, что у них на уме.

– Да, сыновья выросли, – согласился Ной. – Давай спать.

Он лежал неподвижно и ровно дышал, но сон уже не спешил взять его в свой сладкий плен. Хам мог что-то иметь с Хоар? Если мог, то это плохо вдвойне, нет – втройне. Как прелюбодеяние с замужней женщиной, как злоупотребление доверием доброго соседа и как связь с женщиной, муж которой был убит.

А ведь Хама ни ночью, ни утром не было дома… Он, конечно, не мог убить… При всех своих недостатках, Хам добр, сердце у него не ожесточившееся настолько, чтобы убивать… Или это просто так кажется, ведь известно, что родительская любовь порой делает людей слепыми, не способными замечать очевидное, находящееся прямо перед их глазами… И не стоит забывать о похоти, которая, если ее не обуздывать, способна затмевать разум и заставлять человека творить то, чего бы он в здравом уме никогда бы не натворил…

Мало было на сердце тяжести, так добавилось еще. Ной горько улыбнулся тому, как скоро может меняться ход мыслей человеческих. Еще за ужином он, глядя на Хама, испытывал грусть от того, что сын не таков, каким бы его хотелось видеть отцу. А сейчас, будь Ной уверен, что Хам непричастен к убийству Ирада, он бы радовался и не придавал бы такого значения недостаткам сына. Это же, в сущности, небольшие недостатки, которые со временем непременно выправятся и перейдут в достоинства, тому есть много примеров. Это не убийство ближнего, не великий грех…

Проницательности и терпения просил Ной у Господа до вторых петухов, а потом вернулся из своей молельни на ложе и заснул, еще не успев смежить веки.

Если в одном месте прибавится, то в другом убавится. Это называется – справедливость. Та самая справедливость, на которой помешан мой муж. Каждое утро я благодарю Бога за то, что он послал мне такого хорошего мужа и каждый вечер я засыпаю с благодарностью на устах моих, но в течение дня случается мне пожелать, чтобы муж мой Ной, сын Ламеха, меньше бы думал о других и больше бы думал о своих. Повитуха Седа только и знает, что повторять, увидев меня: «Ах, Эмзара, сестра моя! Как отрадно знать мне, что ты жена праведнейшего из людей и достойнейшего из достойных!». А что мне с той праведности? Когда радость, а когда и слезы.

Муж мой добр, и это хорошо. Его доброта как крона дерева, дающая тень в палящий зной.

Муж мой добр, и в том есть свои недостатки. У другого отца сыновья не отбиваются от рук. Другой отец загодя ставит вымачиваться прутья и, когда придет час, берет их и воспитывает свое чадо, если то не внимает словесным увещеваниям. Вдруг Хаму было бы достаточно одной хорошей порки для того, чтобы войти в ум? Хам такой – чует слабину нутром. Доброту он принимает за слабость и начинает пользоваться ею без меры и без пользы. Старшего брата он боится и почитает, как должно, потому что тот не гнушается воздать ему по заслугам, а к отцу не проявляет должного почтения. Господи, сколь чудны и непостижимы дела твои! Разве может быть так, чтобы одна утроба от одного же семени породила трех столь разных людей, как сыновья мои Сим, Хам и Иафет? Обликом они немного схожи, как и положено единоутробным братьям, и более не схожи ничем.

Сим – муж силы, скала, за которой можно укрыться от любого урагана. Кому-то он может показаться тугодумом, но это не так. Сим привык сначала думать, а уже потом делать или говорить, потому он делает не сразу или говорит не сразу. Но, если уж сказал, то сказал, сделал – так сделал. Таков он, Сим, первенец.

Хам в одних делах мужчина, а в других – сущий ребенок. Любовными похождениями он уже затмил многих искушенных сластолюбцев, браги дурманящей он может выпить столько, что на двоих достанет, если не на троих, а во всем остальном он ребенок. Нет в нем ответственности, не хочет он знать долга своего, не говоря уже о том, чтобы исполнять этот долг. Как ни говори с ним, какие слова не подбирай, до сердца его не достучаться. Если собрать все слезы, которые я пролила из-за Хама, то наберется на целое озеро… Я не столько боюсь, что Хам сделает что-то слишком дурного, сколько боюсь, что кто-то сделает дурное ему. Сборища, на которых чаша переходит из рук в руки, очень часто заканчиваются ссорой, а у любой охочей до блуда женщины, не один любовник, а несколько, и они вступают в соперничество друг с другом. Не собранный вовремя урожай сгнивает, не обретя семью в положенные сроки, человек тоже портится – сначала жизнь ему кажется сплошным удовольствием и он прикладывается к чаше на радостях, потом он начинает подмечать, что жизнь его не наполнена смыслом, что она – сосуд пустой, и начинает прикладываться к чаше с горя, а потом… Ох, достаточно посмотреть на тех несчастных, что побираются по дорогам. Все написано на их лицах, надо только вглядеться. Я не раз заводила с Хамом разговор о женитьбе, ставила в пример братьев, и, даже, советовала ему обратить внимание кое на кого, но все тщетно. Но я своего добьюсь, да и Хам должен понимать, что сейчас ему надо взяться за ум, потом будет поздно.

Я надеялась, что он возьмется за ум, когда Иафет завел разговор о женитьбе. Всякий плод созревает в свое время, но не очень-то хорошо, если младший брат женится раньше старшего. То не младшему укор, а старшему. Значит, что-то со старшим не так, если он не смог до сих пор найти себе пару. Но Хам только смеялся и желал Иафету хорошей жены и многочисленного потомства. Так и женился Иафет вперед Хама.

Иафет – отрада моя. Недаром говорят, что младший ребенок – самый любимый. Так оно и есть, хоть я и не стараюсь показывать этого, чтобы двум другим не было обидно. Я люблю всех моих детей, но от вида Иафета или голоса его, мое сердце радуется сильнее обычного. Или огорчается сильнее обычного, когда я замечаю печаль на челе его, вот как сейчас. Спрашивать Иафета бесполезно, он никогда не сказал и не скажет мне ничего такого, что может меня расстроить. Поэтому я спросила невестку Шеву, но та ответила, что не знает причины. Сказала, что спрашивала, но Иафет не признается. Шева еще молода, срок ее замужества невелик, и она еще не научилась понимать мужа без слов. Ничего, все приходит с опытом. Иафет не признается, но я думаю, что все дело в грядущем потопе. Я понимаю, как тяжело ему принять мысль о грядущей гибели мира. Ему тяжело, мне тяжело, всем нам тяжело, но тяжелее всего мужу моему, ибо он в ответе за нас перед Богом.

Муж сильно изменился. Я почувствовала это сразу, как только он, придя в себя, открыл глаза. Взгляд его стал другим, прозревающим, спрашивающим, испытующим… Я тоже стала другой – проснулась наутро и подумала о том, что правильно Господь не торопится награждать меня внуками. Зачем младенцам присутствовать при гибели мира? Пусть лучше они родятся потом, когда все страшное останется позади. Пусть они станут детьми нового мира, мира, в котором не будет места порокам и дурному. А ведь еще три дня назад я советовалась со сведущими женщинами относительно трав, дающих мужчинам крепкое семя, а женщинам плодовитость. Как же так – пора бы уже четверых внуков иметь, если считать по обычному счету, а у меня ни одного еще нет! В каждой своей молитве я просила у Господа прибавления в семействе моем, а теперь впору просить о обратном… А вообще-то, когда случится, тогда пусть и случится. Как бы то ни было, что бы кругом ни происходило, а рождение ребенка всегда должно приветствовать.