У меня нет ни желания, ни возможности спорить с каждым лжецом и пасквилянтом, имя которым легион. Поэтому, чтобы охарактеризовать всю эту сволочь, ограничусь лишь несколькими особо выдающимися типами.

Из клеветников по призванию в первую очередь, безусловно, следует назвать господина Алексинского, бывшего депутата от социал-демократов II Государственной думы. Оспорить его приоритет в этой области невозможно хотя бы потому, что именно за клевету он был исключен целым рядом социалистических организаций[78]. Опорочить кого-то, ложно обвинить, плести против кого-то интриги, поставить подножку для него так же естественно и просто, как трели соловья или лай собаки. Он типичный Терсит[79] – мелочный, завистливый, брызжущий ядом. Сапожник по профессии, Алексинский полностью отдает себе отчет, что его пролетарскость не благоприобретенная, а врожденная, как, например, родовое дворянство. Однако пролетариат пролетариату рознь. Пролетариат есть революционный, но эксплуатируемый класс. Если бы принадлежность к пролетариату обеспечивала место в цветнике человеческих добродетелей, к чему тогда вообще была бы нужна борьба? Жестокость, зависть, злоба, наглость и целый ряд прочих низменных и отвратительных чувств, свойственных природе людей, не искореняются бедностью или рабским положением, а наоборот, в этих жизненных условиях находят благодатную почву для развития. Воплощением данной негативной стороны рабочего класса как раз и являются господа типа Алексинского. Алексинский относится к пролетариату, но олицетворяет при этом то же самое, что плесень в подвальных квартирах и отрыжка нищеты. Настоящие духовные представители борющегося пролетариата люди совершенно иного типа.

Непосредственно вслед за Алексинским стоит назвать господина Бурцева как самого выдающегося представителя репортерской литературы. Удивительно, насколько иногда успех может измельчить человека!

Господин Бурцев знаком мне уже давно. Впервые я встретил его в Цюрихе в 1886 г. Тогда он рассказал мне, что, находясь в ссылке, читал русские газеты 1860-х гг. и убедился в том, что русские либералы того времени писали весьма радикально и вследствие этого, по его мнению, недопустимо так пренебрежительно отзываться о русском либерализме. Это наивное откровение повергло меня в изумление. Я отвечал ему, что нас, социал-демократов, не может удовлетворить не только русская либеральная болтовня 1860-х гг., но и развитой европейский либерализм: «Если вы подольше пробудете за границей, то непременно станете социал-демократом».

Я заблуждался: Бурцев социал-демократом не стал. Копаясь в архивах, он остался чужд окружавшей его западноевропейской жизни. Кроме того, именно его архивные изыскания продемонстрировали полное отсутствие у него исторического подхода. Более 30 лет этот писатель занимается историей русского революционного движения и ни разу не поднялся выше пересказа анекдотов.

Скромный и наивный архивист Бурцев вдруг стал большой знаменитостью, когда временная победа революции 1905 г. и думская деятельность предоставили ему возможность рассеять туман тайн русской политической полиции. Бурцев потерял голову. С тех пор он только и бегает вслед за сенсациями. Бывший собиратель политических преданий превратился в детектива, место архивных исследований заняли газетные репортажи. Когда против меня развернулась газетная кампания, Бурцев не смог остаться в стороне. Этого требовал его, так сказать, престиж репортера. Он был моим политическим противником, поскольку выступал за победу России. Привести против меня факты он не смог. Признать это публично ему мешало, помимо всего прочего, его тщеславное стремление быть вторым Шерлоком Холмсом. Другие авторы, его конкуренты на ниве политического репортажа, громогласно обвиняли меня, а ему, знаменитому Бурцеву, совершенно нечего было сказать по этому поводу. Тогда он прибег к коварным и подлым действиям: ему-де неизвестно, говорил он, ничего дискредитирующего Парвуса, однако есть основания полагать, что кое-что было, нечто однозначно требующее расследования, и заключил беспочвенным обвинением, что я агент Вильгельма II[80]. Этот метод высказывать безосновательные подозрения, примененный Бурцевым в отношении меня, один из самых отвратительных приемов бывшей царской охранки. Так низко пал борец за чистоту политических нравов в России! Это было еще до революции. Широко объявленное тогда расследование Бурцев не опубликовал до сих пор. А если бы он на самом деле предпринял такое расследование, то убедился бы, что развернутая против меня газетная травля была организована охранкой. Невозможно было бы не натолкнуться на этот факт, особенно когда революция открыла доступ ко всем дипломатическим документам, равно как и к документам жандармского отделения. Из сообщений болгарского премьер-министра Радославова[81] мне известно, что царское правительство, наряду с направленной против меня газетной кампанией в Болгарии, предприняло ряд шагов дипломатического характера. Что-нибудь об этом непременно должно было содержаться в документах, но Бурцев молчит. Перед лицом всех честных людей я обличаю его как трусливого пасквилянта, скрывающего факты, чтобы дать ход кампании по шельмованию.

Шельмование, повторенное тысячу раз на разные лады с тысячи сторон, настолько затуманило в конце концов головы, что публика уже не хотела слушать обо мне ничего другого, кроме гадостей. Возник общественный психоз наподобие процессов Дрейфуса[82] или Бейлиса[83]. Общественное мнение больше не нуждалось в доказательствах, даже наоборот, тяготилось ими, оно требовало лишь новых подтверждений обвинения. В то время достаточно было знакомства со мной, чтобы уже быть замаранным в общественном мнении. Те же, кто присоединились к хору гонителей, сорвали бурные аплодисменты.