– Огонь… на горе?

– Йа. – Ей надо было привыкать и к северному языку тоже. – И достать до той горы мог только такой человек, кто страха не ведает. Пробовал Гуннар – не сумел проехать. Попросил тогда Сигурда: проскачи, сказал, через пламя, добудь мне невесту. Тот согласился. Сотворили они такие чары, чтобы Сигурд стал на вид точь-в-точь как Гуннар, чтобы не знать никому, что это не он. Проскакал Сигурд сквозь пламя – и вот он на горе. Разбудил эту девицу и говорит: я Гуннар, беру тебя в жены. Она согласилась. Вот ложатся они спать, а Сигурд берет свой меч и кладет между ними, чтобы… – Свен запнулся, не зная, как объяснить девочке то, что для такого, как он, в объяснениях не нуждалось. – Чтобы не обнимать ее, а то будет чести друга его урон. Так они и спали ночью, а меч острый между ними лежал.

– А потем? – донесся до него тонкий, тихий, но полный живого чувства голосок его жены.

– А затем увез ее Сигурд с горы и Гуннару вручил. Она не прознала, что с ней на горе другой был. Стали они жить-поживать… и добра наживать.

Свен подавил вздох, беря на совесть, что переврал сказание, сложенное вовсе не о добре и счастье. Но зачем ей все это сейчас? Узнает еще, как горька и губительна бывает любовь. Дайте боги, чтоб не по себе.

– И мы так же сотворим.

Не то чтобы Свен опасался искушения – из этой малявки жена, как из поросенка кормчий. Он и сам, честно говоря, удивился, когда разглядел ее как следует – на берегу Травы, возле кораблей, куда примчал свою добычу на том самом коне, на каком она объезжала священную рощу. Удивился – это еще мягко сказано. До того он лишь мельком отметил, что красавица на белом коне как-то мала ростом, но девки ведь разные бывают, а думать об этом поначалу было некогда.

Ничего. Еще вырастет, и все у нее будет, как у всякой женщины. Ну а пока, раз уж у него брачная ночь не как у людей, так пусть будет как в саге!

Свенельд поднялся, снял с плеча перевязь, вынул из ножен дорогой меч-корляг. Посеребренное навершие в виде шапочки из трех долей, такое же посеребренное перекрестье было украшено простым узором из кусочков тонкой золотой проволоки, похожим на рисунок медовых сот. Витислава как зачарованная следила за тем, как в движении блестит при огнях светильников серебро отделки и черновато-серая сталь клинка. Она еще не избавилась от привычного в ее краях ужаса перед данами и их мечами, и все происходящее было как во сне. Захватывало дух, изнутри обдавало то холодом, то жаром. Так вот в чем дело! Она должна вытерпеть ночь рядом со страшным мечом, и тогда… она станет взрослой.

– Пусть лежит здесь, – Свен положил обнаженный меч на одеяло, сбоку от Витиславы. – Ты шевелись осторожнее. Он будто змей тебя сторожить станет.

Через одеяло девочка не могла порезаться, но у Свена и самого слегка занимался дух от вида обнаженного корляга на брачной постели. Конечно, он хотел сравняться доблестью с Сигурдом Убийцей Дракона, но предпочел бы начать с какого-нибудь другого подвига. Но уж что выпало, за то и берись.

– То такий звычай?

– Звы… обычай такой, да, – Свен важно кивнул, ощущая себя лжецом, но в то же время зная, что все делает правильно.

Он снял кафтан, разулся, осторожно лег на одеяло в сорочке и портах, накрылся кафтаном и вытянулся. Приподнялся, задул два светильника, оставил один на всякий случай.

– Спи, – тоном законного мужа и господина велел он Витиславе.

Хотя чувствовал себя скорее как тот, кто нежданно-негаданно стал отцом.

– И ты спий, – долетел ответ, произнесенный голосом, похожим на нежный звон серебряных подвесок. – Добра ночь.

Свен закрыл глаза. От выпитого меда слегка шумело в голове. Не забыть про меч под боком, внушал он себе, чтоб самому не порезаться.

Вот и кончился один из самых важных дней в его жизни. Ни в семье, ни в дружине Свена не считали большим мудрецом – первое место всегда и во всем принадлежало Годреду, – но он не был склонен относиться к важным вещам легкомысленно. Кажется, с этим делом он дров не наломал. Само собой, в брачную ночь бывают занятия повеселее, чем сказки жене рассказывать. «В «криночки» поиграть», – вспомнилась Годредова насмешка в день приезда. А вот ётун тебе в корму! Свен втайне гордился тем, что способен смотреть на годы вперед. Подумаешь, одна ночь! С кем спать – найдется, этого добра и без женитьбы хватает. А за эту козявку он не просто так пять взрослых девок отдал и священного Перунова коня в придачу. Это мать его будущих детей, что будут правнуками князей и конунгов с обеих сторон.

Можно дать мечу имя в память этой ночи, думал Свенельд, уже в полусне. Страж… Страж Валькирии… Люди не поймут, что за имя такое… А и нечего в чужие дела соваться. Вот детям он, может быть, расскажет об этой ночи, когда подрастут и поумнеют. Важно, чтобы до их рождения будущая мать сама выросла и как следует окрепла, иначе что это будут за дети? Цыплята!

Ну и чтобы она не возненавидела его, как Брюнхильд возненавидела Сигурда за ту ночь с мечом в постели…

– Твоей жене нужен кожух хороший, – сказала Свенельду мать незадолго до йоля.

За два месяца Радонега привыкла, что внезапно и почти без своего участия сделалась свекровью, и уже без улыбки произносила «твоя жена», имея в виду Витяшу. Другая бы попеняла Свенельду – у добрых людей мать сыну жену выбирает, – да он, осляда[9] этакая, привез такую, что лучше по всей земле словенской не сыщешь. «Что мала – так даже лучше, если рассудить: сами вырастим и выучим, как надо, – рассуждала она с мужем. – А то приехала бы этакая куница, как Улька, ломливая вся и неповадливая, наплакались бы с ней».

– Так она же навезла там с собой разного… – Свенельд нахмурился, вспоминая короба и укладки с приданым.

– На серой веверице у ней кожушок. Пока девчонкой бегала, было впору, а по-хорошему приданое собрать ты ей не дал! – Мать усмехнулась. – Да и холодов таких, она говорит, не бывало у них. А тут ее Улька гулять зовет, на санях кататься, а я не пускаю – замерзнет в своем, а в моих утонет. Та-то гуляет, что твоя княгиня, в куницах да в щипаном бобре!

– И нам надо бобра щипаного! – вскинулся Свен. – С чего нам Ульке уступать! Есть у нас, из чего сшить? Или покупать будем?

– Рано ей бобра! – Радонега засмеялась. – С горки кататься – истаскает. И вырастет скоро. Через год-другой, как созреет, вот и пойдет расти! Не поспеешь сорочки шить.

– А ну и что? Истаскает – еще сошьем! А вырастет – надставим. Или я бобров не достану? Сейчас в дань пойду – привезу. Доли моей не хватит – на серебро куплю.

– Не дури! – одернула его мать. – Куда в куницах с горки кататься! И серебро прибереги, тебе еще хозяйство заводить. Лисиц есть полсорочка, ей как раз хватит. А там справим получше, как из этого вырастет.

По своему происхождению Витислава имела право носить меха, предназначенные для людей королевского рода, – куницу, щипаного бобра, даже соболя, которого изредка, раз в несколько лет, привозили из далеких лесов на северо-востоке, из земель югры. В тех краях никто из людей Олава не бывал – путь туда лежал через страну булгар, а те не допускали чужаков к торговле таким дорогим товаром. Зато куниц, бобров, лисиц рыжих и черных достать было нетрудно – этими шкурками собиралась для Олава дань с чуди, веси, мере. Свенельд с четырнадцати лет участвовал в этих походах, и его дорогущий корляг, с недавних пор носивший имя Страж Валькирии, был лишь наполовину подарен отцом, а наполовину оплачен из его собственной доли с тех сборов. Раздобыв жену княжеского рода, он с обычной своей дотошностью следил, чтобы она получала все, на что имеет право. Чтобы она, став взрослой, никогда не упрекала его в том, что он-де ее обездолил, из дома против воли увезя. Знатная женщина и в замужестве сохраняет право на защиту родной семьи, но такого, чтобы велиградская родня Витиславы явилась проверять, не обижают ли дочь в семье мужа, едва ли стоило когда-нибудь ждать. Поневоле сделавшись для юной супруги единственной опорой, Свен еще больше стремился не дать ей и самому себе повода для упрека.