– Папа… – заплакала я.

– Или они могут просто прийти и сказать, чтобы мы переезжали. Они так говорят по всему Хшануву. Не знаю. Никто не знает. Именно поэтому все и боятся, что немцы непредсказуемы. Как лающие собаки. – Отец положил руки мне на плечи. – Они могут всего лишь захотеть переселить нашу семью. Но ни в чем нельзя быть уверенным, возможно и худшее.

Он передал мне конверт с деньгами:

– Ты молодая, сильная, здоровая. Не хочу, чтобы ты оказалась с нами. Ступай наверх и спрячься на чердаке. Закрой люк. Не пользуйся лестницей. Не издавай ни звука. Если они придут забирать семью, оставайся наверху. Даже если услышишь крики. Не спускайся, пока не почувствуешь, что опасности больше нет. Может быть, глубокой ночью. А возможно, придется просидеть на чердаке до завтрашнего утра. Они знают, кто живет в нашем доме, и начнут искать тебя… После спускайся и ступай на ферму к Тарновским, что за улицей Славской, на запад от городка, километрах в десяти. Я обо всем договорился. Они приютят тебя и спрячут.

– Значит, ваш отец предполагал, что всю семью могут арестовать и выслать в лагерь? – уточнила Кэтрин.

– Или того хуже. К 1941 году для меня вполне реальной стала перспектива быть высланной в трудовой лагерь – вне зависимости от того, чем занимался мой отец. Нацистам требовались молодые мужчины и женщины, которых отправляли на работы в лагеря. Также многие предприятия использовали евреев как рабочую силу. Поскольку мне исполнилось семнадцать лет, я была достаточно взрослой, чтобы попасть в число избранных.

Спрос на рабочих-евреев обычно удовлетворялся через юденрат[9]. Нам следовало каждый день проверять доску объявлений. Если юденрат вывешивал твое имя на работу, ты должен был с утра явиться в указанное время и место, чаще всего на городскую площадь. Если человек не являлся, нацисты начинали его разыскивать. Если находили – убивали. А потом забирали пятерых членов его семьи. Если их не находили, хватали двадцать человек наугад. И не жди пощады. Мольбы не помогут.

Несколькими неделями ранее нацисты разъезжали по городу и орали в свои мегафоны: «Alle Juden auf dem Marktplatz! Schnell! Mach schnell!»[10] Тысячи мужчин, женщин и детей собрались под дождем на городской площади. Посередине возвели деревянную виселицу. На табуретах в ожидании смерти стояли четверо евреев – кипа на голове, вокруг шеи веревка, руки связаны сзади – и негромко читали молитву «Шма Исраэль». Нацисты не возражали. Люди, которые молились, умрут, и неважно, молишься ты или нет, – все равно умрешь.

Так они стояли в течение двух часов. А потом командир отряда СС вышел в центр и поднял мегафон.

– Эти мужчины предстали перед судом и были приговорены к смерти за намеренное нарушение правил. – Он повернулся и принялся тыкать пальцем в несчастных. – Этот дал деньги польке, чтобы она купила ему фрукты, и вопиющим образом нарушил продовольственные правила. Строго запрещено! А вот этого поймали за тем, что он слушал радио, которое прятал в подвале. Строго запрещено! Вот этого осудили за подготовку мятежа против Рейха. Вот этот отказался выходить на работу. – Потом он повернулся лицом к толпе. – Не стоит относиться к правилам легкомысленно. Они обязательны к исполнению, и вы должны выполнять их беспрекословно. Мы предупреждали, что любые нарушения будут пресекаться. А теперь вы станете свидетелями того, что происходит, когда человек решает нарушить правило.

Он поднял руку и пошел прочь. Один за другим табуреты повыбивали из-под ног осужденных.

– И это происходило у вас на глазах? – спросил Лиам.

Лена кивнула:

– Да, на моих глазах. Я все это слышала. И чувствовала. Еще семерых повесили таким же образом в 1942 году. И хотя сама я этого не видела, сейчас в Хшануве возведен памятник семи мученикам.

– Какой ужас! – воскликнула Кэтрин, зажимая рот рукой.

– Когда отец велел мне спрятаться на чердаке, а потом бежать к Тарновским, я запротестовала и расплакалась. Я не хотела, чтобы семья куда-то без меня ехала. Я не знала этих Тарновских. Я видела их в городе, но только мельком. Пан Тарновский был грубым стариком. Я его опасалась. Они не были евреями, и детей у них не было. Я только знала, что у них был кредит в магазине в течение нескольких месяцев, когда они не могли платить. Я отлично понимала, что таким образом они хотели отблагодарить отца за свои просроченные выплаты. Но я ошибалась. Позже я узнала, что дело было вовсе не в деньгах. Они были Праведниками народов мира и сделали подобное предложение отцу из благих побуждений[11].

– А как же Милош? – спросила я. – Он останется со мной на чердаке?

Отец покачал головой:

– Нет.

– Я смогу о нем позаботиться, – заверила я. – Он может прятаться со мной.

Отец обхватил мое лицо руками и поцеловал в лоб.

– Ангел мой, ты молодец, что заботишься о младшем брате. Но Милош не сможет подняться на чердак, не сможет добраться до Тарновских. Он останется с мамой.

– Я смогу поднять его на чердак, а потом довезти в «мазерати» до Тарновских. Я сильная. Мы справимся, обещаю!

Глаза отца заблестели. Он обнял меня крепко-крепко, и я испугалась, что он выдавит из меня весь воздух.

– Я счастливый человек. У меня такая прекрасная семья! Но Милош не сможет подняться на чердак и спуститься вниз, а ты не сможешь увезти его в коляске за город. Это означает только одно: вас поймают. – Отец улыбнулся мне. – Может, немцы хотят просто поговорить со мной. Возможно, они не станут тревожить маму и Милоша. Но на случай, если они решат нас куда-то увезти, я договорился с Тарновскими. Спрячься, а потом ступай к ним. И храни тебя Господь!

Не успел он договорить, как мы услышали визг тормозов у дома.

– Прячься! – велел отец.

И я вскарабкалась на чердак.

– Подобно ударам молота, градом посыпались удары прикладом автомата в дверь, от которых завибрировал дом. Я, дрожа, спряталась на чердаке. Я слышала повторяющиеся крики: «Offnen sie die Tür!»[12]

Отец ответил:

– Минутку, иду, иду, не ломайте дверь!

Но в дверь продолжали стучать и крики не замолкали. Потом я услышала, как открылась дверь и в доме загрохотали сапоги. Последовал суровый приказ: