– Да вы отдохните после свадьбы-то, приходите в пятницу утром, сегодня все равно прием не по вашему вопросу, – говорят нам в конторе.

Мы уходим «отдыхать», по театрам и концертным залам, немного волнуясь о том, что в воскресенье – мой самолет и, если продленной визы у меня не будет, я должна буду покинуть страну в начале нашего медового месяца…

В пятницу, к открытию, – мы уже здесь! Стоим, улыбаемся, идиоты.

– Хм… Мы по пятницам иностранцев не принимаем (красноречивый взгляд). Но так и быть. Приходите после обеда (выразительный взгляд).

После обеда:

– М-м… Все готово, но для визы нужна фотография.

Где??? Где ее взять? В восьмидесятые годы, в Ленинграде, за два часа до закрытия ОВИРа!!! Но – молодость, озорство и дерзость преодолевают и это глупое препятствие, и мы, взмыленные, с пылающими лицами врываемся в контору за десять минут до ее закрытия, протягивая фотографии…

Документы швыряются на стол с некоторой обидой, и сухая фраза чиновника, рабочий день которого подошел к концу и который не намерен больше объясняться, ставит точку в этой истории:

– Фотографии не нужны.

И, когда тяжелая пружина закрывает за нами дверь, мы хватаем друг друга за руки, мы смеемся, мы целуемся, мы обнимаемся… Мы не думаем ни об унижении, которому нас подвергли, ни о системе, ни о завтрашнем дне… Мы счастливы! Мы едем в деревню!!!

В пятницу вечером все отправляются на дачу или в деревню. И есть в этом общем порыве взаимопонимание, чувство локтя, словно дача – одна и та же, и всем – туда. Но, километры за километрами, все дальше и дальше от города, электричка пустеет, в просторных окнах мелькает все больше зелени, люди рассаживаются свободней на деревянных скамейках, и каждый рад (и вышедший из поезда на ближайшей станции, и едущий долго), что дача-то у каждого своя, со-о-бственная! Один рад, что его дача так недалеко от города, другой – что его дача так далеко от города. И так же, как дружный строй, шагающий в ногу на параде, разбивается на осколки личной жизни каждого марширующего, так же рассеивается толпа, распирающая электричку на Ленинградском вокзале, – и все больше не все: каждый в свой закуток, под свой абажур с кистями или без, к своей вселенской печали и к своей тихой радости.

Виза имела радиус действия, ограничивающий меня в передвижениях, то есть в деревне Кошки я могла отдыхать, а в деревне Шапки – извините, это уже являлось противозаконным действием. Но что делать, если дача Митиных родителей находилась как раз там, за пределами законопослушания! Чтобы не навлечь на себя проверку документов, я сплела волосы в косу, а в вагоне прятала под лавку ноги в явно иностранных туфельках и усердно спала, чтобы никто со мной не вздумал поговорить.

На нашу свадьбу родители Дмитрия не пришли – наверное, боялись.

И вот там, в дачном домике, я впервые увидела ее.

Она сидела у стола. Голова платком повязана. Непонятно, сколько ей лет: то ли еще молода, но выглядит старухой, то ли стара, но смотрится еще ничего. Наверное, она никогда не смотрела на себя в зеркало.

И не поднялась навстречу. И ничего не шевельнулось в ее лице. Словно мой приезд ровным счетом ничего не значил. Вот если бы влетела зеленая муха, это точно вызвало бы эмоции – по меньшей мере страсть к охоте.

Я все понимала. Митя же рассказал мне, что Лариса Федоровна с двумя маленькими девочками пережила блокаду, что муж ее, к счастью, вернулся с войны невредим, потому и родился после войны он, Митенька.

Митя честно сказал, что мама была против брака с немкой. Ясное дело. Я даже не пыталась ей понравиться или изменить представление свекрови о моей стране. Это было бы жестоко. Но что удивительно, в ее лице я впервые встретила человека, для которого «загнивающий капитализм» был не расхожей фразой из газет, а абсолютной реальностью, и в эту реальность Ларисе Федоровне нравилось верить до такой степени, что, лишь речь заходила об этом чуждом ей мире, где люди «мрут на улицах», у нее делалось такое лицо, словно она чуяла в воздухе эту гниль. И тут – я, представитель того страшного мира, исчадие ада в розовом сарафане, на кухне стою, глазами хлоп-хлоп, – в ее доме!

Митин папа был бледной фигурой на фоне жены. Тихий и добрый, очень симпатичный лицом, что являло собою причину происхождения красоты моего мужа, он возился в саду со своими пчелами, кустами и грядками и никогда не возражал жене, точнее, не смел возражать – именно так, как в сказках.

Отчего у заплывших, постаревших и полысевших мужчин бывают красивые молодые жены – это понятно, но чем объясняется подобный мезальянс, весьма распространенный: властная, некрасивая баба и ее милейший муж? Слабохарактерностью мужчины? Да разве это слабость – смириться и жить под таким гнетом?

Домик был весь из дерева, с резными наличниками. Он весь скрипел и дышал деревянными ароматами. Наверх, на чердак, где мы спали, вела крутая скрипучая лестница. Туалет прятался в глубине сада, и это было бы необыкновенно романтично, если б не жирные комары, которые обитали в Шапках. Я была съедена прежде, чем поняла, что в туалет нужно ходить, закутавшись в одежды до самых ушей.

Утром мы проснулись от грохота. Это Лариса Федоровна снизу стучала в потолок половой щеткой. Мы затаились, не веря своим ушам. Но грохот повторился, в придачу раздалась довольно грубая команда:

– Карька, вставай! Готовь завтрак!

Так мне было даровано еще одно новое имя, звучание которого по сей день производит на меня впечатление. Как говорят в России, как вспомню – так вздрогну.

Впрочем, именно кухня была тем самым местом, где общение со свекровью становилось возможным, несмотря на ее нарочитую грубость по отношению ко мне. Она научила меня печь блины. Я вкусила на этой кухне неслыханные деликатесы: домашний творог, жареную картошку с грибами, укроп да зеленый чеснок с грядки и потрясающий мед с плавающими в нем кусочками воска.

В сельпо, маленьком магазинчике со смешанным запахом подгнивающих овощей, хозяйственного мыла и теплого хлеба, можно было купить на развес божественную сметану. Разумеется, в случае везения – ведь никогда не знаешь, завезут – не завезут…

В лесу было небольшое озеро, окруженное деревьями и недвижной тишиной. Любоваться им с берега было невозможно; полотенце – вентилятором, отгоняя кровопийц, и сразу – в ледяную воду, о блаженство! Плывешь с визгом и стоном, раскачивая облака и белые кувшинки… И представляется жизнь чередою восторгов.