Ей вдруг стало жарко и неловко сидеть на этих худых коленях,вдобавок что-то твердое утыкалось в бедро; у нее дыхание перехватило, когдапоняла – что. Елизавета в ужасе рванулась прочь, ноги подогнулись, она упала. Итут же Соловей-разбойник, попытавшийся ее удержать, упал рядом.

Глаза ее уже привыкли к темноте, и вот совсем близко онаувидела зеленоватое мерцание его взгляда, резкие, дерзкие черты лица, светлые –о господи! – светлые волнистые волосы...

Провела по этому лицу, ощутив вдруг сонм мелких летучихпоцелуев, которыми его задрожавшие губы покрыли ее руку, и чуть слышно шепнула:

– Ты? Ты?! Но твои волосы...

И это было все, что она могла сказать. Уткнулась лицом вовпадинку на крепкой теплой шее и зашлась в беззвучных рыданиях по томупроклятому и счастливому дню, когда впервые встретила его на волжском берегу;по той испуганной девочке, которой она была; по той измученной женщине, какойстала с его помощью; по нему самому, истерзанному раскаянием до того, что онвернулся к своей бывшей жертве и верно служил ей. Она знала сейчас доподлинно,что тот «зеленоглазый дьявол», о котором перед смертью говорила Аннета, был он,Вольной. Возьмет он на себя смерть Валерьяна, нет ли – неважно, Елизавета несомневалась в верности своей догадки. Она еще не знала, осудит его илипоблагодарит за это. Сердце ее ныло от боли и любви, от долгожданной нежности,с какой касались ее мужские руки, от безнадежности всякого сопротивления томувосторгу, который охватил ее тело, ибо Вольной исправно делал то, зачем сюдапришел. На миг открыв заплывшие слезами глаза, она разглядела только его голые,блестящие в темноте плечи, услышала дыхание и вся рванулась к нему, принимаяего, оплетая руками и ногами, всем исстрадавшимся существом своим.

* * *

Вся осень и начало зимы прошли для Елизаветы как в тумане.Она не ощущала даже тревоги от двусмысленных расспросов следователя; она ничегоне видела и не слышала; она гнала, торопила дни, ибо едва дом утихал, какоткуда ни возьмись, словно сбывшийся сон, являлся в ее опочивальню Вольной; онипадали в постель и самозабвенно предавались любви.

Елизавета никогда не спрашивала, где он проводит дни, откудапоявляется и куда уходит. Это все было не суть важно. Все на свете былобезразлично, кроме их объятий!

Чудилось, соприкасаясь ненасытными телами, они изливают другв друга все неспрошенное, неузнанное, прожитые в разлуке все муки и радости,обретают потерянное, излечивают сердечные раны. Они почти не говорили, но,казалось, знали один о другом все. Странным образом телесное наслаждение,которое Елизавета испытывала с Вольным, возвращало ей утраченные надежды наизменение ее жизни так, как следует быть. Она едва ли не впервые поняла, чтозначит для женщины мужчина, который ее любит и желает. И потому будто земляразверзлась под ногами, когда однажды Вольной сообщил, что его шайкаколобродит: добычи нет, дороги пусты. Значит, надо перебираться в богатый городНижний и разворачиваться по-новому.

Елизавета не заплакала только потому, что дыханиеперехватило от ужаса.

Вновь остаться одной?! И что? Как жить? Заняться хозяйством,спрашивать отчета у Елизара Ильича, присматривать за стряпухами, чтобы зря нерасходовали припас? Играть с Машенькой, бесконечно беседовать с Татьяной опрошлом? Сонно глядеть в окошко? Это не по ней! Тот покой, о котором она толькои мечтала, пока был жив Валерьян, представлялся могильным покоем...

Вольной сейчас олицетворял для нее солнце, рассеявшеебеспросветную ночь ее тоскливого существования. Стоило только представить, чтонастанет время, когда он не придет, как слепой, не рассуждающий страх холодилей кровь.

– Я поеду с тобой!

Елизавета ждала возражений, отговорок – ничего этого небыло. Вольной покрыл ее лицо тысячью поцелуев.

– Только уговор: жить ты будешь в своем доме. А я буду ктебе приходить...

– Каждую ночь? – первым делом спросила она и, услыхав: «Ну,конечно!» – уже спокойнее смогла выслушать дальнейшее:

– Никто не должен знать, что мы вместе. Мало ли как жизньсложится!

– А как она сложится? – подозрительно спросила Елизавета,приподнимаясь на локте и силясь разглядеть в темноте выражение его лица, новидела только блеск глаз.

Голос Вольного был серьезен.

– Не знаю. Не знаю как! Но ты одно помни: у тебя дочка, и тыдля всех должна оставаться графиней Строиловой. Ради нее, да и ради себя, еслина то пошло.

– Мне нужен только ты, – сказала, до глубины души пораженнаяэтой заботливостью и предусмотрительностью. И, как всегда, когда она быларастрогана, слезы навернулись ей на глаза. – Только ты!

– А мне – только ты, – улыбнулся он в ответ.

Против ожиданий, Татьяна тоже не стала чинить никакихпрепятствий. Внимательно поглядела в глаза Елизаветы, чуть улыбнулась:

– Вижу, иначе не вытерпишь. Поезжай, бог с тобой! Я сМашеньки глаз не спущу. А с хозяйством Елизар без тебя еще лучше управится.Поезжай... Только не забудь, кто ты и кто твоя дочь. Ты молода, конечно, тешьсвою младость. Но помни: у дочки и вовсе вся жизнь впереди!

«Что они, сговорились, что ли, с Вольным?..»

Ее положение графини и госпожи имело то преимущество, чтоникому ничего не требовалось объяснять. Дворне было заявлено, что барыня поделам, связанным с наследством, едет в город. Немного мучил непонимающий,обиженный взгляд Елизара Ильича, который робко надеялся, что со смертьюСтроилова взойдет и для него солнышко. Но Елизавета совсем не желала такойлюбви, которая нуждалась в жертвах с ее стороны, соблюдении приличий,объяснениях... Она уехала, едва простившись с управляющим, и отгоняла упрекисовести только надеждою на счастье.

Дом на Варварке вовсе не был заброшен, как думала Елизавета.Там жили дед с бабкою: лакей да стряпуха, и их внучок – казачок, он жесадовник. Так что Елизавета привезла только горничную – девку Ульку, взятую еюза глупость: авось не станет соваться не в свое дело! Она еще не знала тогда,что самые медвежьи услуги оказываются по доброте да по дурости...