северной части Итака, в штате Нью-Йорк. Как там все красиво, как изменилась его жизнь, как ему посчастливилось отправиться в Оксфорд и изучать Чарльза Диккенса и что это было лучшим периодом в его жизни.

– Если честно, я не думаю, что смогу поступить в Корнелл, – сказала я. Рисовала бесконечные звездочки в своей тетради, пока разговаривала с ним. Накануне мы обсуждали произведения Шекспира и его влюбленных, чьи встречи были предначертаны звездами.

– Да, но, может, ты поступишь в колледж Итака, – предположил он. Сказал, что все самые красивые девушки Итака учатся там, что так все устроено: парни из Корнелла встречаются с девушками из Итака. – Я подумываю вернуться туда на следующий год, чтобы получить докторскую степень.

Моя ручка замерла. Я медленно встретила его взгляд.

– Да? – спросила я.

– Да, хочется чего-то большего, знаешь ли. Я не собираюсь вечно оставаться учителем.

Я прикусила губы изнутри. Должна была встретиться с миссис Миллер и уже почти что опаздывала, вот-вот должен был прозвенеть второй звонок.

– Ясно, – сказала я как можно более обыденно, собирая вещи в свой черный рюкзак. – Что ж, увидимся позже, – улыбнулась я ему, он махнул рукой.

Я отправилась в кабинет миссис Миллер, который находился по соседству с директорской, обходным путем. Там висели цветные буклеты разных университетов со всей страны, от пола и почти до самого потолка стену украшали имена с фотографиями улыбающихся студентов и красивых видов. Я нашла колледж Итака. Взяла брошюру, проверила срок приема заявок. Еще успеваю.

10

«Лолита» появилась в моей жизни до первого снегопада. На деревьях еще висели листья, которые отчаянно сопротивлялись смене сезона года. Я была идеальной. Я была катастрофой. Позже он сказал, что я звала его. Была одной из песен Аннабель Эдгара По, одним из испытаний Одиссея, печальной, поющей, ищущей кого-то. Нуждающейся в том, чтобы кто-то, кто понимает, мне помог. Теперь я знаю это, вижу юную себя сквозь призму пространства и времени.

Теперь при мысли о тех временах и учителе мне вспоминается одно стихотворение, написанное Маргарет Этвуд. Когда мне было семнадцать, я никогда не слышала о Маргарет Этвуд. Только читала Сильвию Плат снова и снова, ее строки отзывались в моей жизни всюду.

Маргарет Этвуд написала: «Это одна из песен, которую каждый хочет послушать: песне этой невозможно противиться»[6]. Я была жадной в своей нужде, в своем одиночестве. Мне нужно было это, нужен был он. Я умоляла. Хотела научиться. Но все равно я честна в своей будущей печали по своему детскому телу. Мое тело непрестанно предавало меня: бедрами, менструацией, растяжками на груди, точно нарисованными фиолетовым фломастером, – все те атрибуты, которые влияли на мужчин, глядящих в мою сторону. Если в этом и была сила, не уверена, что она стоила того. Мне хотелось безопасности, что присуща детству, и силы, что присуща женскому полу. Мне хотелось всего сразу и в своей жизни, и в своем теле.

Учитель дал мне книгу на парковке закусочной «Олимпия» в конце октября – «Лолиту». На обложке черно-белая фотография девичьих ног, кружащихся в двухцветных кожаных туфлях и юбке. Никто не смотрел на нас на парковке, смотреть было некому. Было поздно и темно, а если я вернусь домой поздно, родители заметят. Мне следовало быть дома. Наши машины припаркованы рядом, но я еще не сидела в его автомобиле – арендованном новеньком «Фольксвагене Джетта» синего цвета. Он выглядел таким крутым по сравнению с моим старым коричневым «Саабом» (цвета грецкого ореха, если сказать красиво). В стереосистеме мистера Норта играла песня Джона Майера.

Он сказал, что Набоков перевернет мой мир, что я никогда не стану прежней после прочтения. Он прочитал мне начало, пока машины неслись по автостраде позади нас. Я оперлась бедром о дверь своего авто, глядя на звезды и уличные фонари в боковом зеркале. Оно было запачканным и мутным. «В моих объятиях она всегда была Лолита». Он коснулся моей руки тыльной стороной пальцев. Всего на секунду, но все внутри меня ожило, и я точно знала. Знала, чего хочу.

11

Череда школьных звонков стала нашей песней – первый означал, что я могу идти к нему; второй, что я почти пришла, предупреждение, что если не потороплюсь, меня остановят в коридоре и отправят после уроков; третий, что я в безопасности в его кабинете, сигнал безопасности. Он выписывал мне справки, чтобы учителя не винили меня за опоздания, за отсутствие на уроках, помечая графу «Освобождена от урока» и указывая «Причина: дополнительная помощь в писательстве». Или помечал: «Допустить к уроку» или «Простить отсутствие». У учителей был свой код. Дата, время, номер кабинета. «11/11, A105, 11:27».

Он размашисто выводил свое имя на бланках, всегда зелеными чернилами, удивляя меня своей ручкой. Иногда использовал псевдонимы учителей. «Для: Джососа» вместо мистера Джозефа. Однажды я спросила его, почему – сжимая большие пальцы внутри кулаков, переводя взгляд с часов на него и обратно на часы. Сумка была тяжелой. Я жутко опаздывала.

– Учителя не всегда мистер и мисс, знаешь ли, – он надел колпачок на свою перьевую ручку, точно пытаясь научить меня чему-то. – У них есть свои имена. Они не только учителя.

Я снова взглянула на него и вышла из класса.

* * *

Другие учителя, должно быть, замечали, что во всех моих справках об опозданиях и пропуске уроков расписывается мистер Норт, но никого не интересовало что-то помимо этих клочков бумаги. Мне даже в коридорах не задавали вопросы, на которые справка не могла ответить.

Однажды я сидела в его классе, солнечные лучи еще проникали через окно, но пол был уже холодным. Стоял ноябрь, но снег еще не выпал. Мне полагалось быть в каком-то другом месте. Наша стандартная ситуация в его прямоугольном кабинете: он, объясняющий что-то у доски; ученики за партами, сидящие лицом к доске; я, устроившаяся рядом с книжным стеллажом у задней стены; мои учебники и тетради разложены на полу между стеной и партой. Никто из учеников никогда не спрашивал, почему сзади сидит девчонка. Не уверена даже, что меня всегда замечали – нужно было бы встать, повернуться и наклониться под определенным углом над своим местом, чтобы меня заметить. Однако учитель, глядя на своих учеников, мог смотреть прямо на меня. Шел урок английского в десятом классе. Никто не знал моего имени, всем было все равно.

Я читала книгу Набокова, «единственную убедительную историю любви нашего столетия», как гласила цитата журнала Vanity Fair на обложке. Это был учительский экземпляр, с его пометками, в которых я должна