Восприятие этих фактов, вероятно, способствовало тому, что вечером пятого дня, лежа у потрескивающего костра и слушая стрекот ночных насекомых, я вспомнил Лидию, ее темные волнистые волосы, сколотые на затылке серебряно-желтой, безумно дорогой вещицей, озорные карие глаза и мочки маленьких ушей. Ее бесконечная внутренняя утонченность приводила меня в замешательство, я словно обезумел и нес чушь о судьбе и тому подобных псевдофилософских вывертах. Она не смеялась, слушая меня, но я чувствовал ее природную защищенность от этих бесплодных и разъедающих душу идей и какое-то почти материнское понимание, но при этом лишенное унижающего сочувствия.

Что же заставляет всех этих людей так отзываться о Лидии? Я отчетливо вспомнил церемонию нашей свадьбы в Храме, хмурый мимолетный взгляд Реднапа, заменившего мне отца, искреннюю радость матери невесты, пожилой маркграфини, и холодно-удовлетворенный вид самого Колябича, худого человека с острым подбородком и жесткими седыми волосами, а также их вторую дочь, имя и лицо которой совершенно не отложились у меня в памяти. Темные волосы Лидии оттенялись алым шелковым нарядом и белым бантом, ноги скрывала узкая юбка с пышными клиньями по подолу, а сквозь глубокий узкий вырез блузки, скрепленной спереди массивной золотой брошью, скромно проглядывала гладкая белая ложбинка.

День начинался прохладным и ясным, чистый снег рассеивал яркие солнечные лучи на крошечные пылающие осколки. К окончанию церемонии западный ветер принес бледно-серые тучи, затянувшие полнеба и размазавшие резкие синие тени. Несмотря на то, что Лидия наотрез отказалась заранее объявить о предстоящей свадьбе, у ворот Храма нас все же встречала небольшая толпа зевак. Наш экипаж, движимый до предела насыщенной Призмой маркграфа, если и доставил кому-либо из них радость, то весьма недолгую. Он являл собой одну из строгих закрытых моделей, предназначенных скорее для разъездов официальных лиц государства, чем для целей, подобных нашей. Разумеется, это стало поводом для измышлений досужих газетчиков. Меня, впрочем, и тогда и впоследствии это мало трогало, чего нельзя сказать о Реднапе, чье родство со мной вскоре послужило поводом для особо гадких сплетен.

Через неделю Лидия предложила отметить «юбилей» свадьбы и позвать на него друзей дома, чем посеяла во мне смутный, почти неуловимый отзвук тревоги. Она заговорила об этом ранним зимним вечером в натопленной маленькой комнате, примыкавшей к обширной, пустующей в это время года гостиной замка. Глядя на огонь в камине, я расслабленно потягивал вино, устав после длительной прогулки на лошадях. Маркграф мог позволить себе держать около десятка этих экзотических животных. По счастью, я смог удержаться на спине лошади, но мчаться за Лидией по белой дороге, сквозь слабую, едва начинавшуюся метель было очень сложно. Особенно в конце нашей поездки к берегу моря, когда дорогу усеяли громадные валуны, а между ними под снегом таились трещины. Но нам везло, и вскоре мы на полной скорости выскочили на пологий утес. Внизу в беспорядке валялись острые запорошенные камни, постепенно исчезавшие подо льдом на довольно значительном расстоянии от берега. Дальше неверный лед рвался и из-под него выплескивалась черная, тяжелая вода. Пурга усиливалась. Отсвечивающее в сером небе гало затянула снежная пелена, лошади недовольно храпели и переминались с ноги на ногу, колкий ветер пробирался под меховую шубу и осыпал ледяной пылью уши и нос. Когда мы вернулись в замок, нас никто не встречал, и Лидия отперла дверь в воротах своим ключом.

Спустя один звонок мы встретились в комнате на первом этаже, Лидия стала просматривать какую-то книгу, я подогрел на огне вино. Ее предложение собрать в городском особняке окрестную молодежь, практически мне незнакомую, несколько обескуражило меня. Я планировал увезти жену в свой заброшенный замок, придать ему, так сказать, обитаемый вид, несколько утраченный за те годы, что прошли после смерти отца. Последние пять-шесть месяцев наш старый управляющий регулярно присылал мне отчеты о своей финансово-хозяйственной деятельности, жаловался на скрытый рост налогов и мягко журил меня за расточительность. Осенью я приезжал с новыми друзьями в свое родовое гнездо, чтобы поохотиться на кабанов и основательно разорить кладовые.

Погода в назначенный день не благоприятствовала поездкам. С моря дул сильный, морозный ветер, поэтому гостей собралось немного, около двух десятков — в основном прожигавшие в зимней столице жизнь бедные, но блестящие аристократы и пара примазавшихся к ним дельцов-меценатов от искусства. Некоторых из них я встречал раньше на чужих приемах и был слегка удивлен их знакомством с Лидией.

Так получилось, что я был отвлечен от общей компании каким-то баронетом, молодым человеком причудливой наружности, широколицым, с выступающими вперед резцами, и даже слегка косоватым. Кажется, его звали Людвиг Кашон. В другое время древняя фамилия баронета довела бы меня до колик, тогда же я с трудом запомнил ее, ловя взглядом возбужденно-веселую Лидию. По-моему, баронет тоже следил за моей женой с каким-то мрачноватым видом, одновременно ухитряясь смеяться и что-то выспрашивать. Время от времени жутковатое лицо баронета искажалось, он припадал к бокалу с вином, и сквозь стекло мелькало выражение, напоминавшее жестокую зависть и в то же время какое-то безумное злорадство. В золотом зубе баронета отражалось пламя тысячи свечей, бушевавших под потолком гостиной. Наконец я было отделался от него, сплавив какой-то девице, и устремился к группе гостей, окружавших Лидию. Еще издали я заметил, что Лидия едва не падает, опираясь на спинку кресла, и выглядит бледнее обычного. Напротив нее в неожиданно наступившей тишине пьяно и хрипло хохотал граф Плотояди. Взгляды десятка гостей обратились в мою сторону, я подошел к жене и взял ее под руку, и голос мой прозвучал неестественно спокойно:

— Давайте посмеемся вместе.

Левую ступню обожгло с внешней стороны, я вздрогнул и увидел перед собой Гешу, разливавшую из котелка похлебку. Делая вид, что случайно пролила горячее варево, нахальная девчонка сунула мне в руки чашку, и я тотчас понял, что пока не вылижу ее досуха, ни о чем другом думать не смогу.

— Мы тут смотрели на компас, — заметила Геша, — и выяснилось, что Тан не движется. Еще несколько переходов, и мы встретимся.

Ополаскивая посуду, Пава неожиданно предложила:

— Споем?

И мы затянули старую песню, которую я выучил на какой-то вечеринке в одной из холостяцких пещер. В ней говорилось о молодом человеке, разлученном со своей семьей и сосланном в дикую необжитую местность. Он мог бы отправиться в обратный путь из своей не имеющей границ тюрьмы, но не знает, в какую сторону идти, к тому же его предупредили, что наказанием за побег будет смерть. Пава пела очень недурно, сглаживая допускаемые мной огрехи, сосредоточенно и печально. Допев последний куплет, она сказала:

— Я и раньше подозревала, что в песне есть смысл, а теперь мне ясно, что все в нашем поселке — это просто потомки изгнанных из вашей страны преступников.

Утром я спросил Гешу, почему она решила, что меня вынудили жениться на Лидии.

— Разве Реднап не уговаривал тебя? — с удивлением поинтересовалась она. — Для такого поступка была масса причин, и не мне их перечислять.