— О чем пишут? — поинтересовался я иронически.

Геша сумрачно взглянула на меня и отвернулась. Вскоре до меня долетел ее ответ, исполненный трагизма:

— Он пишет о несчастной любви, сухарь! Вот послушай, неуч:

Взлелеялся в сугробе

Апрельский грязный сок,

У девушки

сипатый

Продрался голосок.

Ее я изваяю

Из грязных серых куч,

А ты

Одна

Под призмой

Лежи

и пряжу сучь.

Я попытался осмыслить услышанное, но, к моему стыду, из этого ничего не вышло.

— Ну и в чем же здесь дело? Что за сок в сугробах? — беспомощно пролепетал я.

Агнесса презрительно пожала плечами и не ответила.

— Назови хотя бы автора этого шедевра.

— Невежа! Этьен, между прочим — твой современник, герцог Юго-Западных земель.

— Что ж с того? Я тоже герцог. Бернард Холдейн. Восточных Земель.

Геша подавленно промолчала.

С наступлением темноты, помогавшей не отвлекаться на зрительные образы, я надавил на ухо и связался с Реднапом. Тот почему-то опять питался и, как мне показалось, и сам был смущен этим гастрономическим обстоятельством. Поспешно отодвинувшись от яств, он выслушал меня, на глазах чернея. Я напомнил дяде, что практически безоружен, ведь Тан обзавелся собственной призмой и ходит в каске. Я вряд ли смогу задержать его, даже если нагоню в лесах. Общались мы недолго, и в конце разговора я пообещал хотя бы отслеживать путь бунтовщика.

В ночной тьме меня поджидала Геша.

— Берни, ты что-то ляпнул по поводу Восточных земель. К тебе что, возвращается память?

— Не хочу забегать вперед, Агнесса, — туманно отвечал я, — боюсь спугнуть вдохновение.

— Ну-ну. Надеюсь, ты вспомнишь Лидию, — зловеще пробормотала девушка. — Лопоух, — зачем-то прибавила она.

И она не ошиблась. Яркий свет залил мой восприимчивый мозг, вырвав из мрака роскошную обстановку гостиной фамильного замка Колябичей. Руки напряглись — левой я поддерживал Лидию, правая легла на эфес бронзовой сабли, украшенный едва ли десятком камней. Но я не выковыривал остальные — таким было наше семейное оружие, во всем остальном просто превосходное.

Граф водрузил свой бокал на столик, и за то короткое время, что отняло у него это нехитрое действие, лицо его приняло жутко серьезное и порядком испуганное выражение. Он выпрямился насколько возможно и пробормотал:

— Герцогиня, прошу извинить меня за нелепую и плоскую шутку, не содержавшую и намека на правду. Готов понести любое сколь угодно суровое наказание.

Я взглянул на Лидию. Глубоко в ее зрачках прыгали огоньки ненависти, взгляд затвердел, и принятое решение придало ее очертаниям жесткость. Она взмахнула левой рукой в направлении двери. Видя ее неподдельное презрение к Плотояди, я расслабился и со звоном задвинул саблю на место. Граф вздрогнул, недоверчиво покосился на мое оружие, поклонился и на прямых ногах отправился к выходу. Когда он готов был взяться за массивную ручку, я направил шпагу в его сторону и аккуратно выжег на дверном косяке, широком и таком чисто-желтом, наш семейный символ, короткую спираль с растущим из центра крестом. Граф зримо наткнулся на отраженную энергию, с усилием сделал шаг и переступил порог.

Мы начали готовиться к переезду на другой же день. Смутные догадки о содержании «шутки» Плотояди исподволь подтачивали мою обретшую было устойчивость психику. Лидия ни словом не обмолвилась об инциденте, живо и деятельно участвуя в сборах. Но я чувствовал, что безумие возвращается, и оно проявилось на вторую ночь, застав меня, как всегда, неподготовленным, охватив мой разум цепкими клешнями. Ощущение замкнутости окружающего пространства исчезло, я растворялся в бесконечной черной пустоте, не озаряемой ни единым проблеском света. Границы сознания рассыпались, рассеяв содержимое на частицы, по-прежнему связанные между собой невидимыми нитями. Против собственной воли я впитывал в себя новые, странные ощущения, так не похожие на примитивные сигналы от обыкновенных органов чувств. Я понимал вселенную, Артефакт, себя, но слов для этого не было.

А когда цепи ослабли, я вырвался из мрака, оставил нервно спящую Лидию и спустился на первый этаж замка, озаряя свечой свой путь. Со стен галереи меня взглядами провожали холодные лица мертвых и живых членов семейства Колябичей, и мне казалось, что они недовольно щурились и отводили глаза. Шаги мои гулким эхом отдавались в пустынном коридоре, неверное пламя свечи озаряло каменный пол. Скоро должна была наступить реакция — тяжелая усталость, последние силы в борьбе с которой я положу, взбираясь по лестнице в спальню.

Спустя несколько дней мы выехали в моем громоздком, но вместительном экипаже. Сначала в столицу, а затем на восток, по оживленному тракту. Случилась короткая оттепель, но, несмотря на слякоть, по дорогам сновали артели торговцев. Остаток пути пролегал через хвойные леса моих Восточных земель, дикие и почти необжитые. Если у разбойников, водящихся в тех местах, и возникало желание распотрошить нашу повозку, их останавливал символ на ее двери. Лидия заметно тосковала, но держалась хорошо, уверяя меня, что это было неизбежно, что все пройдет и новые заботы отвлекут ее и помогут ей легче приспособиться к новой жизни.

В начале второй недели пути, ближе к вечеру, когда рыхлый снег потемнел, мы выехали на пригорок. Впереди, стоящий твердыней на берегу замерзшей реки, показался замок. На два первых, высоких этажа его легла тень елей, окружавших строение, окна последнего полыхали отблесками заходящего солнца, но ярче всех сияло узкое окно башни, контрастируя с образом окружающей сине-серой местности, холмистой и прерывающейся вдали стеной все того же нескончаемого леса. Бледный дымок вился из труб домиков, разбросанных на противоположном берегу реки, кое-где светились желтые квадратики окон.

Когда я открыл дверь, мои верные слуги встречали меня и мою жену, но в темных углах лежали черные тени, а из щелей тянуло вечерним мартовским холодом.

Почти целый месяц после приезда дни наши были в основном заняты хлопотами по благоустройству поместья, и то, что принялись мы за это ранней весной, придавало делу особую привлекательность. Лидия казалась целиком поглощенной хозяйством, выписывала из столицы детали современного интерьера, возилась с цветами и двигала с помощью слуг в наших комнатах мебель, так что порой я думал, будто заблудился в своем собственном доме. Даже в это суматошное время я чувствовал, что ее напряжение растет, и все чаще замечал медлительную меланхолию в ее движениях и жестах. Она стала чаще кататься на одной из двух приведенных с собой лошадей, иногда подолгу размешивая грязь на расквашенных окрестных дорогах, но приезжала еще более задумчивая, чем до прогулки.

Возможно, в ее печали была и моя вина, но понял это я слишком поздно, доверившись природе, хотя по совести я вряд ли был бы в состоянии что-либо изменить.

Однажды, собравшись в решимости, Лидия уехала навестить родителей, о чем сообщила мне накануне. К сожалению, какие-то дела помешали мне присоединиться к ней, поэтому я снарядил в поездку эскорт с надежной охраной, хотя смутное беспокойство не отпускало меня. Временами я в ужасе думал — что со мной, веселым и в общем жизнерадостным, еще молодым человеком сделала эта любовь? Почему из такого простого и сладкого чувства в моем больном рассудке вырастают яркие, но жестокие цветы трагедии, цветущие горькими лепестками ревности и страшной духовной пустоты?