В ту же секунду отец сорвал с Александра одеяло: «А ну, вставай!» Из кухни прибежала мать, Василий выключил телевизор, а Саша, поправив трусики, встал. И без всякого следствия, без выяснения — с кем, где, по какому поводу, много или мало — отец сильно ударил сына, и тот, не издав ни единого звука, упал на кровать. Мать сразу заплакала, а Василий, подойдя сзади к отцу, обнял его за плечи и сказал: «Может, и хватит, батя?»

Я в лицах восстановил картину, основываясь на том, что мне говорили Дудины. В рассказе Александра была, в частности, такая фраза: «Он врезал, я упал и думаю: как бы у бати не лопнуло сердце!» — «А больно было?» — спросил я. Он ответил: «Так ведь за дело».

Конечно, Борис Васильевич мог поступить иначе. Он мог посадить Александра за стол, налить ему стакан водки и сказать: «Валяй, сынок, пей при мне, чем где-то по закоулкам!» — и посмотреть, какое будет у сына выражение лица. Он мог присесть к нему на постель, ласково потрепать его кудри и поведать, темному и неграмотному, что алкоголизм — это плохо, а трезвость — это, наоборот, хорошо. Он мог, наконец, ничего не говоря и не наливая, просто молча страдать на глазах у ребенка, в надежде на то, что пятнадцатилетний парень сам догадается, как тяжко отцу, и примет разумное решение. Однако он предпочел грубо, прямолинейно «врезать» сыну.

Почему?

Попробую объяснить. Всем в доме было известно, как нетерпим Борис Васильевич к пьянству. А чем строже отцовский запрет, тем опаснее кажется его нарушение, и тем трагичнее оно воспринимается, и тем жестче, а не мягче должно последовать наказание. Это во-первых. И во-вторых, тем натуральнее должна быть реакция отца. Вероятно, Борис Васильевич от кого-то узнал, а не узнал, так сам понял, что малейшая искусственность сводит на нет усилия воспитателя. И он «отпустил вожжи», — благо, для этого ему не надо было прилагать особых стараний, он всегда отличался искренностью, — и позволил себе быть таким, каким в тот момент был: не ласковым, не хитрым, не молча страдающим, а гневным, потрясенным, вышедшим из себя. Не зря сказал Саша: только бы у бати не лопнуло сердце!

Итак, объяснение поступку мы, кажется, нашли.

Что же касается его оценки, то торопиться с нею не будем, пока не выясним, в какой мере описанное событие характерно для порядков, торжествующих в семье Дудиных: одно дело, если грубый удар — случайность, кульминация, пик отношений, и другое дело, если норма.

Здесь я должен предупредить, что никогда в своей жизни Борис Васильевич не читал классиков педагогики, не посещал курсов «молодого родителя» и ни о какой методике воспитания отродясь не задумывался. Обычно он действовал так, как подсказывало ему чутье, и руководствовался при этом единственным: любыми способами уберечь сыновей от дурных привычек и вообще от пороков.

Будет ли в таком случае неожиданностью, если мы узнаем, что «дети, — как выразилась Софья Александровна, — всегда держались отцом в большой строгости»? Действительно, дома только и было слышно: батя велел, батя сказал, батя позволил, батя не разрешил, — он был полновластным хозяином, лучше которого никто не знал, что сыновьям надо, а что не надо, что им можно, а чего нельзя. Борис Васильевич с малолетства приучал детей к беспрекословному послушанию и часто их наказывал. Бывало, вернувшись с улицы, они молча топали в маленькую комнату, снимали с гвоздя ремень и сами несли отцу — весьма трогательная подробность, не будь она еще и грустной.

Впрочем, что же это я позволяю ноткам осуждения вырываться раньше времени? Да и к чему? Не у меня ведь, а у Дудиных выросли в итоге прекрасные сыновья, и это тоже аргумент в пользу того, чтобы не предъявлять им запоздалых претензий. Наконец, если мы в самом деле хотим узнать, откуда берутся хорошие дети, надо внимательно и спокойно изучить опыт Бориса Васильевича, не отвергая заранее мысль о том, что, может быть, он и прав.

Я продолжаю. Софья Александровна видела, что на муже держится дисциплина, но уж очень жалела детей. Положение ее было наитруднейшим. Она была искренне убеждена, что сыновья «больше понимают лаской, чем криком», и не раз говорила об этом мужу, но он отвечал ей, что цыплят считают по осени, а сыновей по возвращении из армии, — такая была у него присказка, — и оставался «при своем». Как-то, в начале семейной жизни, Софья Александровна попыталась было вступиться за пятилетнего Ваську, но кончилось это плохо, а как плохо, она говорить не стала. «Да ты скажи, — посоветовал Борис Васильевич, — чего застеснялась? Что было, то и было!» — «Да ладно тебе!» — махнула рукой Софья Александровна.

Тогда я, вспомнив, рассказал им поучительную притчу о пожилых супругах, у которых спросили на бриллиантовой свадьбе, как удалось им столько лет прожить в мире и согласии, ни разу не поругавшись. Ответ был таков. Когда они, обвенчанные, сели в бричку, запряженную тройкой лошадей, и поехали домой, левая пристяжная вдруг споткнулась по дороге, и молодой муж странно сказал: «Раз!» Потом эта же лошадь снова споткнулась, и он сказал: «Два!» А когда она в третий раз споткнулась, он сказал: «Три!», выхватил револьвер и пристрелил лошадь. Молодая жена конечно же закричала: «Что ты наделал, подлец! Как ты посмел убить невинное животное?!» — на что муж, внимательно посмотрев на жену, сказал: «Раз…»

Дудины переглянулись, Борис Васильевич крякнул, а Софья Александровна вздохнула. Короче говоря, после того неудачного вмешательства она более не искушала судьбу, предоставив мужу полную свободу действий. Их обязанности четко разделились: он — наказывал, она — жалела. Он ставил детей в угол, лишал поездки за город, выключал телевизор, не выпускал на улицу, а Софья Александровна, глотая слезы, при сем присутствовала, но непременно хмурила брови и «делала на лице строгость», понимая, что перед детьми родители должны быть едины. Зато потом брала власть в свои руки и буквально обрушивала на сыновей водопад доброты. Тут уже Борис Васильевич, приноравливаясь к ней, всем видом выражал умиротворение. И Софья Александровна, отогревая детей и — лучше, чем она сама говорит, не скажешь — «приласкивая», не забывала им сказать, что батя очень хороший человек и они сами виноваты, когда поворачивают его к себе «сердитой стороной».

Ну, а что дети? Как написал в «Судьбе рабочего» Иван Гудов, «синяки проходили, а характер оставался…». От тех давних времен у детей сохранилось ощущение грозности отца, человека сильного, резкого, всевидящего. И ощущение неиссякаемой доброты матери, нежной и ласковой. Однако тональность их воспоминаний — что об отце, что о матери — была одинаковая!

Итак, читатель, что