Казалось, Черному Всаднику некуда податься: куда бы он ни повернул, его ждала верная смерть или неизбежный плен. И с той и с другой стороны к мосту приближались отряды кирасиров с карабинами и обнаженными шпагами, пространство между этими двумя отрядами было ограничено парапетом и частично оградой, сменяющей парапет за мостом.

Безоружному человеку, хотя бы и на прекрасном коне, прорваться было явно невозможно, и, как мы уже говорили, Голтспер несколько мгновений, казалось, был в нерешительности. Толпа, замерев, с тревогой следила за каждым его движением.

Но вот вороной конь уверенно повернул к городу и поскакал по мосту.

Кое-кто в толпе подумал, что беглец раскаялся в своем необдуманном поступке и решил сдаться конвою, от которого убежал. Другим казалось, что он хочет сделать попытку прорваться и выбирает наиболее слабое место.

Но ни та, ни другая догадка не подтвердились, ибо через несколько секунд все увидели, как Голтспер, доскакав до конца парапета, круто повернул коня и, посылая его голосом, и рукой, и шпорами, взвился вверх и перескочил через ограду на простирающийся внизу луг!

С громким торжествующим криком он мчался по зеленой траве, и этот крик и мощное, многоголосое «ура», которым толпа приветствовала его прыжок, долго раздавались в ушах Скэрти и его незадачливых кирасиров.

Пули, выпущенные вдогонку беглецу, не достигли цели. Искусные стрелки в то время были редки, и выстрел из карабина был не страшнее, чем стрела какого-нибудь неуклюжего самострела.

Кирасиры продолжали преследовать беглеца вдоль зеленых берегов Колна, но скорее по обязанности, чем в надежде настигнуть его. И прежде чем они миновали ограду, отделявшую их от лугов, и пустились по его следам, Черный Всадник уже почти скрылся из глаз: видно было только темное пятнышко, мелькавшее вдали, которое скоро превратилось в черную точку и исчезло.

В дни Карла I государственные преступники были не такой редкостью, как в наши дни. У Лода был свой список, свой список был и у Страффорда – этого высокородного дворянина, ставшего жестоким орудием тирана и окончившего свои дни также государственным преступником, самым выдающимся из всех.

Когда человека по доносу отправляли в Тауэр, – это никого не удивляло: такие происшествия вызывали не больше шума, чем в наше время поимка какого-нибудь бандита.

Арест Генри Голтспера был воспринят, как одно из таких обычных явлений. Его освобождение и побег были несколько более необычным происшествием, но и это только первое время вызывало интерес и служило пищей для разговоров в округе. Очень немногие были осведомлены, каким образом удалось спастись арестованному и как вышло, что толпа бунтовщиков, по выражению приверженцев короля, так своевременно собралась у харчевни «Роза и корона».

Никто не имел понятия, куда скрылся беглец. Предполагали, что он бежал в Лондон. Этот огромный город, в котором можно было затеряться, как в пустыне, был наиболее безопасным убежищем для всех недовольных королевской властью и числящихся на подозрении.

Капитан кирасиров принял все меры, чтобы помешать распространиться слухам об этом злосчастном происшествии. Он не сообщил своему начальству ни об аресте, ни о побеге Голтспера и нарушил свой долг, оставив это дело без расследования.

Он все еще питал надежду поймать беглеца и с этой целью использовал тайно все средства, бывшие в его распоряжении. Он разослал во все концы секретных агентов, и ни одно письмо, ни одно сообщение не могло проникнуть в усадьбу сэра Мармадьюка Уэда без того, чтобы капитан Скэрти не ознакомился с его содержанием.

Последнее время его положение в доме, где он квартировал, могло показаться неестественным. У него установились тесные отношения с семьей хозяина, однако можно было усомниться, насколько эти отношения были искренни как с той, так и с другой стороны.

С первого дня своего пребывания под кровлей сэра Мармадьюка Скэрти держал своих солдат в такой строгости, что они даже втихомолку возмущались им. Но капитан Скэрти был командир, с которым не приходилось шутить, и его подчиненные знали это. За малейший проступок или нарушение порядка в усадьбе хозяевам приносились извинения, и можно было подумать, что отряд королевских кирасиров был прислан в Бэлстрод не на постой, а в качестве почетной стражи, в знак уважения к его владельцу.

Эта деликатность и внимание по отношению к сэру Мармадьюку проистекали отнюдь не из рыцарских чувств или врожденной учтивости, а единственно из желания завоевать его дочь. Скэрти поставил себе целью завладеть ее рукой и сердцем. Он жаждал завоевать сердце Марион, потому что любил ее со всей страстью своей пламенной, сильной, хотя и заблудшей души; и вместе с тем он мечтал получить ее руку, потому что его привлекало ее богатство, ибо Марион была наследницей великолепного поместья. Это было отдельное владение, независимое от усадьбы Бэлстрод. Оно обеспечивало Марион первое место в графстве, и это-то и побуждало Скэрти добиваться ее руки.

Он твердо решил, что, даже если ему не удастся завоевать сердце Марион Уэд, она все равно будет его женой; и если он не добьется этого честным путем, он не постесняется пустить в ход другие средства: использовать для этой цели страшный секрет, в который он проник тайком.

Жизнь сэра Мармадьюка зависела от одного его слова. Она была всецело в его власти, все равно как если бы сэр Мармадьюк стоял пред судом «Звездной палаты», где десятки свидетелей готовы были подтвердить его измену.

Одного слова Скэрти было достаточно, чтобы заставить сэра Мармадьюка предстать перед этим страшным судилищем, и он знал это. Стоило ему только мигнуть своим солдатам – и хозяин его превратится в узника.

Он не думал, что ему придется когда-нибудь довести дело до такой крайности. Он полагался на свои чары и на свой успех у прекрасного пола. Человек, которого он первое время считал своим соперником, теперь исчез из глаз Марион, и она, по-видимому, и не вспоминала о нем. Скэрти все больше и больше убеждался, что между Марион и Голтспером никогда не было никаких нежных отношений.

Разве не могла она подарить ему перчатку из любезности, в благодарность за какую-нибудь услугу? Такие сувениры на шляпах и на шлемах вовсе не всегда знаменовали собой чувства, а то, что знакомство Марион с Голтспером состоялось совсем недавно, еще больше укрепляло Скэрти в его убеждении.

Женщины в те дни принимали деятельное участие в политике. Разве не женщина была причиной войны с Испанией и интервенции во Фландрии? Женщина привела к искусственному союзу с Францией, и теперь та же женщина правила Англией.

Марион Уэд была именно такая женщина, которая способна была вершить государственные дела. Ее политические убеждения не были тайной для офицера-роялиста. Она нередко высмеивала его взгляды, и он не сомневался в том, что она сочувствует республиканцам.