Джослин сидела на софе, занимавшей всю стену в гримерной, Мерри — за своим гримерным столом. Она задумалась и ответила:

— Вы же слышали, как мистер Клайнсингер это сформулировал, — сказала она. — Так что вы можете принять любой из вариантов и не одобрить другого.

— А что думает об этом ваш отец?

— О чем? О том, что я снимаюсь в кино, или о сегодняшней съемке?

— И о том, и о другом, — сказала Джослин.

— Я с ним не обсуждала сегодняшний эпизод. Я уже вполне взрослая девушка. Слушайте, чего вы от меня добиваетесь?

— Я ничего не добиваюсь. Я только хочу выяснить, что вы об этом думаете.

— Я вам скажу, что я об этом думаю. Я думаю, что в сегодняшнем эпизоде нет ничего экстраординарного. Эпизод получился удачным. В нем есть драматизм. Да вы и сами видели. И здесь нет ничего сенсационного. Самое сенсационное то, что вы находитесь на съемочной площадке, пишете статью и ваш журнал собирается напечатать материал о том, как я сняла бюстгальтер.

Джослин начала ей объяснять, что это не все.

— Кино, — сказала она, — великое искусство нашего времени, искусство, которое имеет массовую аудиторию. Можно сказать, что кинематограф — это общественный термометр.

— Пожалуй, я согласна с мистером Клайнсингером, — сказала Мерри. — Мы куда болезненнее европейцев.

— Вы считаете, что Ассоциация американских кинопромышленников, «Легион нравственности» и прочие органы цензуры и лицензирования произведений искусства, находящиеся в разных штатах и городах нашей страны, — что все они больны?

— Нет, Просто я не люблю цензуру. Я считаю, что цензурными запретами ничего нельзя добиться.

— А как же тогда быть с кодексом Ассоциации американских кинопромышленников? — спросила Джослин.

— По-моему, это ерунда.

Джослин задала еще несколько вопросов и попросила Мерри рассказать, чем она занималась до того, как стала киноактрисой, и как она пришла к решению последовать по стопам отца. Мерри ответила на все вопросы, но не более того.

Джослин так и не смогла ее разговорить. Репортеры обычно задают вопросы в надежде, что их собеседники пустятся в длинные рассуждения и воспоминания, из которых уже потом, при подготовка материала к печати, можно будет выбирать нужные фрагменты. Джослин пыталась побудить Мерри к разговору молчанием — в расчете на то, что девушка почувствует неловкость и заполнит паузы какими-нибудь рассказами. Но Мерри, похоже, совсем не смущало то, что она молча сидит и смотрит на Джослин. Так ей удалось «перемолчать» журналистку, которая вновь начала задавать вопросы, получая на них слишком скупые ответы. Мерри еще не знала, предпочитает ли она кино сцене. Она же не закончила еще сниматься в своем первом фильме. Нет, у нее нет романтического увлечения в настоящий момент. Да, то обстоятельство, что ее отец знаменитый актер, помогло ей, но только для начала карьеры. Она сказала, что ее успех или провал будет обусловлен ее собственными достоинствами или недостатками» Это совершенно очевидно. Джослин испытала немалое облегчение, когда в дверь постучали и позвали Мерри на съемку очередного эпизода.

Джослин поблагодарила Мерри за согласие ответить на ее вопросы, закрыла блокнот и пошла к машине. Интервью получилось неудачным. Она знала: такое иногда случается. Кто-то годится для интервью, кто-то не очень, кто-то находит общий язык с репортером, кто-то нет. Между ними установилась открытая враждебность, и Джослин не могла пока понять, почему. Она пыталась найти причину и подумала, что, может быть, причина в том, что она появилась на съемочной площадке как раз в тот момент, когда Мерри снималась голой. Может быть, девчонку это смутило. Хотя вряд ли. У нее прекрасное самообладание, она, похоже, совершенно равнодушно относится к своему поступку. Джослин потом стала думать, что, возможно, причина вовсе не в ней. Но она не стала больше забивать себе голову разными догадками. Сейчас некогда. У нес еще полно работы.

Во время интервью с Мерри ей пришло в голову, что материал заиграет, если вдохнуть в него чуточку жизни — и не с помощью Мерри, а с помощью ее отца. А если узнать реакцию Мередита Хаусмена на то, что его дочь снялась обнаженной в одном из эпизодов? Это интересно, даже невзирая на то, какова будет эта реакция, Если она его шокирует, это будет забавно. Если он развеселится, это будет выглядеть шокирующе. Кроме того, с ним она чувствовала себя увереннее.

Она вернулась в офис и позвонила на киностудию — узнать, где сейчас можно найти Мередита Хаусмена. Ей посоветовали обратиться к Артуру Уэммику. Он сообщил, что Мередит в Палм-Спрингс. И она уже собралась было позвонить в Палм-Спрингс, но передумала. Будет лучше, подумала она, самой явиться туда.

* * *

Мчась по горному шоссе, а потом по пустыне к Палм-Спрингс, Джослин старалась не думать о Мередите. Она просто боялась, что у нее возникнет некое предубеждение против него. Чтобы репортаж получился удачным, надо сохранять непредубежденность. Она решила составить свое мнение о нынешнем Мередите по ходу дела. Она включила радио на полную громкость, чтобы дрянная музычка забила не только уши, но и голову, прогнав все мысли.

Ей уже не нравился будущий репортаж. То, что интервью с Мерри не получилось, не особенно-то ее и волновало. Во всяком случае, цитировать она будет ее корректно. И решение повидать Мередита было правильным. Она была уверена, что от его комментариев материал только выиграет. Она не могла предугадать, какой заголовок придумают для ее статьи в Нью-Йорке, но уже предвкушала тот эмоциональный настрой, который выпускающий редактор сумеет создать в первом — редакционном — абзаце журнальной публикации. С профессиональной точки зрения, она была в отличной форме.

А с точки зрения душевного состояния? Странно все это. Она кипела от негодования. Словно ее одурачили. Все-таки она зашла за линию, прочерченную Клайнсингером. Но никто не сделал ей замечания, не позвал назад: шум мог сорвать съемку, мог привлечь внимание Мерри к тому, что кто-то посторонний за ней наблюдает. Джослин могла себе это позволить, потому что как-никак она женщина. К тому же у нее не было никакой другой причины пересекать эту линию, кроме той, что будучи журналисткой, она воспринимала всяческие ограничения как вызов своему самолюбию, как запреты, которые необходимо нарушить. И она их нарушала. Она была не то что удручена, но уязвлена дерзостью этой девицы. Мерри Хаусмен словно кичилась тем, что у нее такие упругие и высокие груди, тем, что они у нее вообще есть.

Только Гарднер подействовал на Джослин успокаивающе. Несомненно, он привносил особый колорит в картину. Он импозантен и по-юношески миловиден, как и тридцать лет назад, так что женщины, которые видели его тогда на экране, могли сегодня по-прежнему чувствовать себя молодыми. В темном зале кинотеатра они предавались воспоминаниям о своих ощущениях и думах в тот далекий день, когда впервые его увидели. И кошачья энергия Гарднера словно помогала им избавиться от бремени прожитых лет.

Невзирая на рев музыки из динамика, заполнившей салон автомобиля, уши, мозг и все тело, она вспомнила, что именно Гарднер и его невозмутимость надоумили ее неожиданно навестить Мередита Хаусмена. Она бы даже и не подумала об этом, если бы единственной целью поездки не было утешение. Впрочем, она не хотела признаваться себе, что нуждается в нем. Или, во всяком случае, что может его обрести. Для нее эта поездка была обычным журналистским заданием. Она, однако, с нетерпением ждала встречи с ним. Приятное волнение, которое охватывало других женщин при виде стареющих кумиров вроде Гарднера или Хаусмена, сопровождалось у нее более острыми ощущениями, ибо ее связь с ними не ограничивалась лишь воспоминаниями и фантазиями юности. Но Джослин научилась не впадать в сентиментальность, не доверять вообще сантиментам, избегать их, гнать от себя. Впрочем, ей, как женщине, было просто невозможно игнорировать тот факт, — а это был факт, неопровержимый факт, журналистский факт, — что она и Мередит Хаусмен когда-то спали в одной постели. Она приоткрыла форточку, чтобы горячий ветер пустыни обвевал ее лицо. И теперь под порывами ветра и музыки она наконец сумела остановить поток своих мыслей и стала просто наслаждаться приятными ощущениями. Она сузила глаза, вглядываясь в ослепительную даль пустыни и на ленточку шоссе, которое далеко впереди превращалось в точку на голом горизонте.