Пыль и камень зачаровывают Шаламова. В этих краях им выпало сыграть неожиданную роль. “На Колыме тела предают не земле, а камню”, – написал он. Каменная яма возле его лагеря до краев была наполнена трупами; их было так много, что “могила разверзлась, мертвецы ползли по каменному склону”, и понадобился бульдозер, чтобы засыпать ее землей и камнями. Наблюдая за этой сценой издалека, Шаламов сначала подумал, что видит “бревна, не трелеванные еще бревна”, движущиеся по склону горы. Только подойдя к яме ближе, он осознал, что это было. Спустя годы после первых массовых смертей колымские могилы, “огромные каменные ямы, доверху были заполнены мертвецами”. Лед и голый камень сохранили трупы в целости и сохранности, и взгляду наблюдателя открылась тайна “подземных кладовых Колымы”, сохраненная в вечной мерзлоте: “Нетленные мертвецы, голые скелеты, обтянутые кожей, грязной, расчесанной, искусанной вшами кожей”. Похоронные бригады начали рыть огромные арестантские могилы еще в 1938 году, “беспрерывно буря, взрывая, углубляя огромные, серые, жесткие, холодные каменные ямы”. Природа севера и сам камень “сопротивлялись всеми силами этой работе человека, не пуская мертвецов в свои недра”, и, уже униженные побежденные, обещали “ничего не забывать, ‹…› ждать и беречь тайну”. “Каждый из наших близких, погибших на Колыме, – каждый из расстрелянных, забитых, обескровленных голодом – может быть еще опознан – хоть через десятки лет, – писал Шаламов. – На Колыме не было газовых печей. Трупы ждут в камне, в вечной мерзлоте”[589].

Лица мертвецов – русские, латышские, немецкие, польские, украинские, узбекские – являются свидетелями того, что Колыма представляет собой нечто большее, чем просто камень и лед, играющие на руку забвению. Могилы Колымы, находящиеся на расстоянии по крайней мере десяти тысяч километров от шумных европейских столиц, тем не менее являются частью истории Европы, таким же реальным продуктом ее культуры, как Версальский дворец. Это необходимое напоминание, потому что история советских репрессий до сих пор находится за пределами понимания. Этой истории трудно смотреть в лицо без страха, она отпугивает исследователей, и в этом советский террор похож на все другие подобные злодеяния. Однако его исследование и осознание сопряжены с дополнительными трудностями. Политические убийства советского периода были совершены вне поля зрения Европы. Прежде чем погибнуть, жертвы советского террора обычно достигали самого дна человеческого существования, отверженные всеми, подобно самым жалким, презренным рабам, и бросали упрек свободе, повседневным правилам поведения, винили в своей судьбе тот комфортный мир, из которого они были родом. А самое главное – в течение почти полувека их судьбы были плотно окутаны серой оберткой идеологии. Их жизни и смерти были разменной монетой в идеологическом противостоянии времен холодной войны.

Зловещая история сталинских расстрельных подвалов, лагерей и тюрем не могла быть написана в самой России до тех пор, пока не рухнула советская власть. Но даже на Западе, в тех странах, где историки могли бы, по крайней мере, подступиться к этой теме, их оценки зачастую несли на себе груз политических соображений эпохи холодной войны. Противники государственного социализма в целом и советской системы в частности преувеличивали масштаб преступлений тоталитарного режима (как будто без подобных преувеличений эти преступления были бы менее реальными)[590]. Некоторые же утверждали, что “перегибы” и массовое уничтожение людей следует и вовсе вынести за скобки[591]. И те и другие были ограничены в своих суждениях повсеместным отсутствием достоверного и надежного фактического материала. Таким образом, попытки постичь смысл произошедшего так всерьез нигде и не были предприняты, особенно в стране наследников сталинизма. Кости замученных все еще покоятся в ямах и рвах, и хотя некоторые из них были эксгумированы, посчитаны, сфотографированы и маркированы, остается отыскать еще миллионы – миллионы! – скелетов.

Как всегда, когда речь идет о статистике советских потерь, точное количество жертв до сих пор вызывает споры. Неизвестно даже число заключенных самого ГУЛАГа: оценки количества узников лагерей в предвоенные годы (1937–1941) варьируются от 2 до 15 миллионов человек (более вероятна цифра, близкая к нижней границе этой вилки)[592]. Сегодня доступна некоторая часть официальной статистики органов госбезопасности, но даже она кажется неполной[593]. Еще остаются ненайденные братские могилы на территории Украины, России, Беларуси, Сибири, относящиеся к 1937 году или к более позднему периоду. Количество скелетов, обнаруженных в тех захоронениях, что были вскрыты, до сих пор шокирует специалистов, которые проводили раскопки. По оценкам правозащитного общества “Мемориал”, в одной только братской могиле в украинской части Буковины может находиться до 200 тысяч, а в ямах Бутовского полигона под Москвой, вероятно, было зарыто 100 тысяч расстрелянных[594].

Неосталинисты до сих пор утверждают, что большинство останков принадлежит советским жертвам немецкой армии, то есть убийства были делом рук вражеских иностранных солдат. Бывает, что сторонники этой точки зрения оказываются правы – и сегодня земля скрывает останки тысяч и тысяч жертв войны, которые до сих пор не найдены, – но правы они далеко не всегда. Многие захоронения появились еще до 1941 года и до вторжения Германии в СССР: в некоторых могильниках более позднего времени – кости жертв сталинских карательных органов, и пули в черепах лежащих в них останков были выпущены не из немецкого оружия. Холодная война окончена, и манипуляция цифрами как суррогатом идеологических аргументов в международной конфронтации между правыми и левыми, к счастью, уже изжила себя. Однако разногласия и полемика внутри России по-прежнему затрудняют понимание истории советского политического насилия.