— Я просто хотел немного узнать о самом себе, — заметил я со всевозможной кротостью. — А то задолбали уже все: кто ты такой, Северин Морозов, да зачем ты, да что из тебя выйдет. Вот я и хочу знать, кто я такой и что в свете этих новых данных может из меня получиться. Буратино ли я, с небольшой перспективой на превращение в нормального человека, или натуральное бревно…

— Тогда ты слишком резво начал, — сказала тетушка почти спокойно. — Общение с Консулом, а в особенности с отцом, не прошло для меня даром, и я уже знаю, когда говорить, а когда лучше прикусить язык, хотя и могу позволить себе нарушать эти негласные правила. Запомни вот что. Для всякого эхайна упоминание о роде его собеседника в первую очередь звучит как угроза. Он тут же начинает размышлять, чем навлек на себя недовольство, даже если напротив него сидит по всем параметрам безобидный подросток. Он мысленно выстраивает твое генеалогическое древо, находит в нем наиболее примечательные ветви, оценивает исходящую от них опасность для себя и своего рода. Кто, мол, там за тобой стоит, какие силы, какие личности, кто придет мстить за тебя или выставлять счет, коли ты так спокойно и нагло апеллируешь к своим сородичам. Или, наоборот, он отмечает для себя несомненные выгоды, которые посулит ему простая смена интонации в разговоре с ничего по эхайнским меркам не значащим юнцом из старинного и респектабельного рода. Да мало ли что, нам этого не понять… Он раскладывает на воображаемом столе свои карты, сопоставляет с картами, что можешь предъявить ты и твой род, и сравнивает количество козырей каждого игрока. Это похоже на игру, но ставкой будет чья-то жизнь… Ты ничего не знаешь о своем отце. Но, похоже, о нем знает мой отец. Или не об отце, а о твоей генетической матери. Или о прадеде. Или обо всех сразу, вариантов много. И знает что-то такое, что вынудило его быть почтительным по отношению к тебе. Да не просто почтительным, а почтительным чрезвычайно. И он решил, что ему надлежит быть тебе полезным.

— Ну и прекрасно, — сказал я.

— Но ты забыл, кто такой Гатаанн Гайрон. Это не просто эхайн, который из добрых побуждений решил поднатаскать неграмотного мальчишку из хорошей семьи.

— Я помню, что он ваш отец.

— Это для меня он отец. А еще он опытный высокопоставленный дипломат. А еще он шпион, которого проворонила наша контрразведка.

— Его никто и не ловил, — возразил я. — Консул же рассказывал: когда мы вычисляем инопланетного шпиона, то не ловим его, а наоборот, начинаем ему тайком помогать, чтобы он знал — в этом мире нет врагов.

— Тот же Консул говорил, что Гайрон так и не был раскрыт, — заметила тетя Оля.

— Наверное, вы этим гордитесь, — неловко съязвил я.

— Аж до потолка прыгаю, — фыркнула тетушка. — Ущерба человечеству он, впрочем, не нанес.

— А вы? — хихикнул я.

— Я — не ущерб, дуралей! Я — до конца еще не оцененный подарок… Что никак не меняет положения вещей. Он был и остается разведчиком, который продолжает работать на свою нацию, то есть на Лиловую Руку, хотя для этого ему уже не нужно выдавать себя за Антона Готтсхалка. И вполне возможно, что он только что, не сходя с места, придумал какую-то операцию, в которую вклеил тебя как ключевое звено. — Она запустила пальцы в и без того взъерошенные волосы. — Я должна поговорить с Консулом.

— Нет! — запротестовал я. — Только не с Консулом!

— Ты предлагаешь, чтобы я обратилась к тому серому джентльмену, которого едва не сожрала твоя кошка? — удивилась тетя Оля.

— Его уволили, — мрачно сказал я. — Между прочим, из-за меня.

— Похоже, ты гордишься этим? — усмехнулась она.

— Вовсе нет… Не надо ни с кем говорить. В конце концов, вы мне обещали.

— Я обещала?! Не помню. — Она приблизила ко мне свое лицо. — А ну, погляди мне в глаза, Северин Морозов. Что ты задумал? Выкладывай начистоту, и не смей лгать мне, твоей единокровной…

Я послушно, как бы в шутку, вперился в ее небесные очи.

И утонул в них.

Я перестал дышать, мое сердце прекратило биться, в моей голове рассыпались выгоревшим фейерверком все мысли. Остался только ее аромат, тепло ее кожи, щекот ее волос, желанный перламутр ее губ.

Должно быть, между нами не просто проскочила искра — вспыхнула полноценная вольтова дуга. Потому что тетя Оля тоже замолчала на полуслове, ее глаза сделались еще больше, еще бездоннее, а губы почти касались моих.

…Я уже не тонул, я падал в сияющую бездну, куда стремился всей душой и откуда не желал возвращаться. Каждая клетка моего тела кричала от сладкой боли. Это не с чем было сравнить. Воздух стал вязким, упругим, как вода. Преодолевая его сопротивление, она взяла меня за руку, с силой прижала мою ладонь к своей щеке. «Н-н-нет… — вдруг сказала она с трудом, сквозь сжатые зубы. — Нет, нет, нет…» — «Почему?!» — попытался спросить я, но для того у меня не было ни тени дыхания. Она продолжала повторять то же слово, словно забыла все другие, или пыталась защититься им, как заклинанием, но наши руки уже сплелись, а тела устремились навстречу, разрывая последние оковы здравого смысла…

Не было ничего этого. Просто мне хотелось, чтобы так было. Но ничего не случилось. Ровным счетом ничего.

Она прикрыла глаза, отстранилась, спокойно закончила фразу:

— …тетушке, которая намного старше тебя и несравнимо мудрее.

И продолжала дальше говорить какие-то незначащие пустяки в обычной своей иронической манере. А я кивал, поддакивал, пытался осмысленно реагировать на ее слова, но думал все о том же, и вновь и вновь переживал, что у нас не сбылось, просто не могло сбыться и никогда уже, как видно, не сбудется.

Моя жизнь разделилась на две половины. Одна, открытая, публичная, проходила, как и полагается, на глазах у всех и заключалась в ежедневных занятиях, болтовне с друзьями-подружками, фенестре и купаниях. Другая была отдана Гатаанну Гайрону.

Он появлялся в Алегрии дважды в неделю — во вторник и пятницу. Занимал свободный столик в одном и том же кафе на приморском бульваре — «Пульпо боррахо», что переводилось как «Пьяный осьминог»; кроме названия, ничего примечательного в этом заведении не было: подавали свежее пиво, свежих креветок и любые «тапас», какие только взбредут на ум. Брал себе пиво, сыр и оливки и заводил на настольном видеале ленту новостей. Уж что он там находил занятного, можно было только гадать. Еще более удивительным было то, что никто не обращал на него внимания. Да он ничем особенным и не выделялся, как и сама кафешка, в которой мы встречались. Казалось, он даже делался ниже ростом. Обычный пожилой иностранец, каких здесь полно. Шутки шутками, а в первый раз я его не узнал, и прошел бы мимо, кабы он не окликнул меня по имени. По моему земному имени: «Hola, Sevito». А уж когда я, донельзя смущенный своим промахом, присел к нему за столик, он снял темные очки, взял меня в прицел желтых мигалок (правильнее сказать — немигалок) и без намека на иронию почтительно приветствовал: «Гья-татьеруа, янрирр Тиллантарн».