— Как дела над Понырями? — вежливо спросил он.

— Отлично! — ответил казак-дантист, покручивая ус. — Представляете, я на своей кобре залез на семь. Иду так, смотрю: худой, ну «мессер», наших лаггов гоняет на «трешке». Я тихонечко захожу на него. Лагг от худого уходит вправо. Худой — вверх, думает, он выше всех. Разворачивается на бум-зум. «Щас я тебе побумзумлю!» Как из головной вмазал. А головная-то у кобры — тридцать семь миллиметров! От мессера только пыль осталась…

— Поздравляю! — ничего не понял Андрей Львович.

— Пока особенно не с чем, — посуровел доктор. — Лагги тупорылые от прикрышки отвернули и пошли, козлы, на филд. Вот гансы-то почти всю нашу наземку и вынесли, гады!

— Жаль!

— Ничего, еще повоюем! А вы заходите — зубы счет любят!

— Зайду обязательно!

…Когда стемнело, Кокотов, чувствуя во всем теле, начиная с головы, благородную утомленность, дочитывал синопсис, внося последнюю правку:

«…И вдруг пространство заколебалось. Сквозь лагерные корпуса проступили какие-то тени, как это бывает, если в телевизоре антенна плохо настроена и поэтому один канал накладывается на другой. Логунов услышал зовущие голоса:

— Ле-ев Николаевич! Где-е вы? Мы опаздываем! — издалека кричали холуи предвыборного штаба.

Логунов оглянулся и в последний раз встретился с Таей глазами. Она стояла возле черной «Волги». Ее запястья были скованы наручниками, а ладони сложены в «коробочку». Ему показалось, будто там, в «коробочке», девушка прячет маленькую беззащитную птичку. Чекист негрубо нажал ей на плечо, принуждая сесть в машину, но и садясь, она продолжала смотреть в глаза человеку, еще недавно такому близкому, а теперь предавшему и погубившему ее. Не выдержав этого взгляда, Логунов отвернулся и медленно побрел на голоса…

— Ну Лев Николаевич… Ну как же вы! — запричитала команда, увидев наконец шефа.

— Молча-а-ать! — закричал он, чувствуя, как слезы закипают на глазах. — Мо-олчать!

Потом Логунов осторожно оглянулся, но увидел лишь руины пионерского лагеря, где он совершил когда-то самую большую подлость в своей жизни.

По небу беззвучно летели облака. Мерно шумел лес…»

Андрей Львович устало откинулся в кресле и посмотрел на заключительную строчку с удовольствием опытного хирурга, наложившего изящный послеоперационный шов. Затем, еще немного подумав, он заменил «маленькую птичку» на «беззащитного птенца», убрав ненужную в этой трагичной сцене комическую перекличку с «маленькой, но гордой птичкой» из кинофильма «Кавказская пленница». Последним мазком писатель оснастил лес эпитетом «равнодушный», а облака для экспрессии сделал «уродливыми»:

«По небу беззвучно летели уродливые облака. Мерно шумел равнодушный лес…»

Еще раз пройдя текст глазами, мастер Кокотов решил, что Логунов ни за что не станет орать на подчиненных. Нет! Он лишь прошепчет: «Молчать…» Неизвестно, сколько еще продолжалась бы эта борьба хорошего с лучшим, но писателя насторожил странный звук — такой обычно издает камешек, ударившись о стекло. Он прислушался — звук повторился…

Это еще что за хулиганство?

Сердито недоумевая, Кокотов вышел в лоджию, глянул через перила, и его сердце заметалось в груди, как бильярдный шар, пущенный неумелым игроком. Внизу, под окнами, по-мальчишечьи задрав голову, стояла Наталья Павловна. На ней был знакомый белый плащик, в одной руке она держала крокодиловый портфельчик, а в другой — камешек, приготовленный для нового броска.

— Это вы?! — не своим голосом спросил автор «Полыньи счастья».

— Я… Вы, наверное, работаете?

— Работаю…

— Тогда я позже зайду…

— Нет! Я как раз закончил! Не уходите! — испугался Андрей Львович.

— А я стояла тут внизу, смотрела на окно и видела только вашу склоненную голову. Знаете, на кого вы были похожи?

— На кого?

— На алхимика, добывающего благородное золото из подлых металлов!

— Из подлых?

— Именно!

— А знаете, на кого вы сейчас похожи?

— На кого?

— На озорницу Обоярову из первого отряда! — выпалил бывший вожатый и похолодел от смелого желания.

— Разве это плохо? Не хотите погулять перед сном?

— Хочу… — отозвался писатель, стараясь не выказать огромный до глупости восторг.

— Тогда через двадцать минут встречаемся на ступеньках.

Переодеваясь, Кокотов успел отругать себя за то, что, собираясь в «Ипокренино», совершенно не учел вероятность загородного романа, требующего совсем другой экипировки.

«Ничего-ничего, — успокаивал он себя, — Хемингуэй в одном свитере ходил, а женщины на него гирляндами вешались!»

На ступеньках у балюстрады он оказался, конечно, раньше времени и, чтобы зря не томиться, стал вспоминать какую-нибудь умную фразу, чтобы достойно встретить бывшую пионерку, превратившуюся в такую фантастическую женщину. Но в голове царила радостная пустота.

Ровно через двадцать минут появилась Наталья Павловна. На ней были ярко-синие обтягивающие джинсы, рыжие полусапожки со шпорками и такого же цвета короткая кожаная куртка с большой мушкетерской пряжкой на боку. На голову она надела, лихо заломив, охристо-клетчатую кепку, стоившую, по некоторым неуловимым приметам, кошмарных денег.

— Вот и я! — сказала Обоярова и поглядела на Кокотова с радостным удивлением, точно ей, пока она переодевалась, успели рассказать про него что-то необычайно похвальное. — А я ведь скучала!

— Какая у вас пряжка! — только и сумел вымолвить в ответ Андрей Львович.

— Вам нравится? Я купила куртку в Риме три года назад, но в ней чего-то не хватало, и мне не хотелось ее носить. А потом, в Вене, увидела в витрине сумку «Прада» с этой прекрасной пряжкой и поняла, чего не хватает! Правда, роскошно получилось?

— Изумительно! — подтвердил бедный писатель, некстати вспомнив, как однажды неверная Вероника выпросила у него сумочку «Прада» размером с очечник, и на это у него ушел почти весь гонорар за дилогию «Отдаться и умереть». — И вы это все сами сделали?

— Конечно сама! Если бы я родилась мужчиной с голубыми интересами, то стала бы, наверное, великим кутюрье! А вот еще, смотрите! — Она повернулась, и автор «Полыньи счастья» увидел, что в том месте, где джинсы наиболее выпукло обтягивают ягодицы, вшиты небольшие прихотливые заплатки из полосатой шкуры.

— Зебра?

— Зебра.

— Настоящая? — уточнил Андрей Львович, с трудом одолевая желание погладить полосатые заплатки.

— Ну нет, конечно! Имитация. Иначе могут быть неприятности за границей. Особенно — в Европе…