Всыпав для приличия в рот ложечку толченой ламинарии и запив ее чаем, Андрей Львович поспешил вон из столовой. По пути в свой номер он нагнал Татьяну, тащившую поднос с множеством тарелок.

«Завтрак на двоих! Кому бы это?» — затомился писатель и предложил:

— Давайте помогу!

— Спасибо, мне привычней. Вот Жукову с Хаитом жрать тащу! — сердито доложила официантка.

— Заболел?

— Ага, больной: сам железный — хрен стальной!

— А почему на двоих? К нему кто-то приехал?

— Да кому он, ненормальный, нужен! Коробится, сволочь! Вот перекоробится — тогда приедут. Настька или Инка.

Миновали оранжерею, где, неподвижно глядя на цветущий кактус, сидела Ласунская. Услышав шум, испуганная черепаха Тортилла скрылась в воде.

— Счастливая! — перехватив поднос поудобнее, вздохнула Татьяна. — Такую жизнь прожила, теперь только сиди и вспоминай! А мне с моим дуроломом и вспомнить нечего. Тьфу!

Достигнув номера Жукова-Хаита, женщина нагнулась и поставила поднос у порога. Из-за двери тем временем донеслись два спорящих голоса. Один, густой, угрожающий бас явно принадлежал Федору Абрамовичу. Второй же, ломкий, трепетный тенорок, был совершенно не знаком.

— А все же к нему кто-то приехал! — улыбнулся Кокотов.

— Сам он к себе и приехал! — зло ответила официантка. — Послушайте!

Андрей Львович напряг слух:

— Нет, ты мне скажи, почему вас нигде не любят? — гневно вопрошал Жуков.

— Завидуют! — отвечал тенорок.

— Чему-у?!

— Сам знаешь чему!

— Не знаю!

— Знаешь-знаешь!

— Убью! — страшно взревел бас.

— Не убьешь… — ехидно возразил тонкоголосый незнакомец.

— Почему-у?!

— Сам знаешь!

— Не знаю!

— Знаешь-знаешь…

— Коробится! — шепотом подтвердила Татьяна, три раза стукнула в дверь и отпрянула.

Голоса в номере затихли, потом послышался скрежет отпираемого замка, и две руки, принадлежавшие, похоже, разным людям (на каждой были часы) быстро утащили поднос в комнату. А едва приоткрытая дверь захлопнулась, спор возобновился с новой силой:

— Сосиски мои! — объявил тенорок.

— Почему-у? — возмутился бас.

— Сам знаешь!

— Не знаю!

— Знаешь-знаешь!

Официантка загадочно сверкнула золотым зубом и ушла, качая бедрами, такими мощными, что их трудно было себе вообразить без покрова.

Возле своего номера писатель увидел Бездынько. Лицо комсомольского старика набрякло той особой обидой, какая бывает лишь у поэтов, которым не с кем поделиться новым сочинением. Понимая, что в этом возрасте задетое авторское самолюбие опасно для здоровья, Андрей Львович кивнул, разрешая. Верлен Тимофеевич расцвел, затрепетал, обида сменилась восторгом — и он прочел, рубя воздух сухоньким кулачком:

От страны достанутся

останки нам,

Если заморочат Русь

«Останкино»!

Так скорей,

в борьбе отвагу выковав,

Свергнем произвол

ибрагимбыковых!

Скажем

абрамовичам и авенам:

«Вам бы каннибалить

в веке каменном!»

И потупился, ожидая оценки. Кокотов помедлил, поморщил лоб, пожевал губами, даже чуть нахмурился, как это делали в свое время его суровые наставники в литобъединении «Исток», и наконец, после долгой паузы, словно нехотя произнес:

— А вы знаете, неплохо! Остро, чеканно… «Каннибалить» — просто великолепно!

— Вы не поверите, Коля Асеев завидовал моим составным рифмам! Говорил: «Жаль, Володька застрелился — вот бы порадовался!» А Натан Хаит однажды посвятил мне дружескую эпиграмму:

Дай декаденту в зад коленом —

Не смей буржуям подражать!

Ведь может собственных Верленов

Земля советская рожать!

— Очень даже верю, — ответил писатель, вставляя ключ в замок. — Но про «абрамовичей и авенов» я бы не стал…

— Вы считаете? — огорчился Бездынько. — А Жукову понравилось бы!

— Вот ему и почитайте!

— Он теперь коробится…

— Подождите, пока перекоробится!

— Когда перекоробится — поздно будет…

— А скажите, Верлен Тимофеевич, Натан Хаит не родственник нашему Жукову?

— Дедушка по матери, — доложил комсомольский поэт.

— Странно…

— Еще как странно! Загадка века! У меня про это баллада имеется…

— В другой раз! — пообещал Кокотов, скрываясь от назойливого старичка за дверью.

Зайдя в комнату, автор «Полыньи счастья» недолго радовался избавлению от Бездынько. Он вдруг ощутил себя брошенным и никому не нужным. После двух дней, проведенных в обществе Жарынина, который повелевал им, будто сержант-садист интеллигентным новобранцем, жизнь показалась Кокотову унылой и бессмысленной. А исчезновение многообещавшей Натальи Павловны дополнило одиночество терпкой сердечной обидой.

Он поскитался по номеру, потрогал, встав на мыски, клочок серебряной новогодней канители, потом, открыв трескучую дверь, Андрей Львович вышел в лоджию, подышал, оторвал от рябиновой кисти рыжую ягодку и задумчиво сжевал. Вяжущая горечь во рту, совпав с горечью душевной, слегка утешила его, и он ощутил в сердце гармоничную тоску.

Да и сам расстилающийся внизу осенний пейзаж настраивал на тихое жизнеутверждающее уныние. Было пасмурно. Далеко-далеко, почти на горизонте, блеклой дневной свечкой маячила монастырская колоколенка. Три пруда, уходивших уступами вдаль, напоминали цветом свинчатки, которые мальчик Кокотов тайком от матери выплавлял на кухонной конфорке в баночке из-под гуталина. За прудами, почти у ограды, виднелся белый купол дальней беседки — туда еще соавторы не забредали. Сверху было видно, как территорию «Ипокренина» огибает узкая серая дорога: нырнув под арку и раздвинув желто-зеленый лес на пробор, она устремляется к Ярославскому шоссе, невидимому отсюда. Сплюнув через перила горькую слюну, Андрей Львович вернулся в комнату и решил кому-нибудь позвонить, однако в трубке шуршала знакомая тишина: Чернов-Квадратов с кем-то разговаривал. Тогда Андрей Львович достал мобильный, выключенный для экономии аккумулятора, вернул аппарат к жизни и обнаружил на дисплее крошечный конвертик. Открыл:

Кокотов, какого черта вы недоступны? Я уехал разбираться на телевидение. Вернусь вечером, а вы не бездельничайте и запишите все, что мы с вами вчера придумали. Только коротко, не больше пяти страниц. Это называется синопсис. Приеду — проверю! Жарынин.