Дмитрий Антонович недвижно сидел в кресле. Не переодевшись с дороги, он, в своей замшевой куртке и берете с пером, походил на слегка располневшего Мефистофеля, смертельно уставшего от охоты за христианскими душами. Режиссер хмуро курил, извергая клубы табачного дыма, но не сине-сизые, как обычно, а мертвенно-серые, как из трубы крематория. Левый указательный палец Жарынина был аккуратно замотан свежим бинтом с изящным бантиком, который могут завязать только заботливые женские руки. На коленях у борца с советским кинематографом покоилась черная трость, и вошедшему писателю на миг показалось, что приготовлена она для расправы над ним, Кокотовым. От этой дикой мысли он слегка замешкался и упустил инициативу.

— Андрей Львович, а ведь я соскучился по вас! — строго усмехнулся соавтор.

— Ну, уж так и соскучились… — промямлил растерянный писатель, и громовая фраза, начинавшаяся словами: «До каких это, позвольте спросить вас, пор?» — прилипла к языку как скверная ириска. — Я… я… думал, вы уже сегодня не приедете! — только и вымолвил он.

— А вы и обрадовались! Гулять пошли. С дамой.

— Я попрошу не вмешиваться в мою личную жизнь! — взвизгнул автор «Полыньи счастья», пытаясь ступить на заготовленную стезю гнева.

— Ладно, ладно, не кипятитесь! — примирительно проговорил режиссер. — А в вашу творческую жизнь вмешиваться еще можно?

— В известных пределах.

— Тогда покажите синопсис!

— Извольте! — Кокотов положил ноутбук на стол, откинул крышку и включил. — А вы ничего мне не хотите рассказать?

— Что именно вас интересует?

— Например, как же это так получилось с телевидением? Ветераны до сих пор волнуются. Что ж этот ваш друг?

— Эх, Андрей Львович, голубчик, верно сказал старый хрыч Сен-Жон Перс: дружба не покупается, но она продается. Эдика вызвал главный с характерной фамилией Нехорошев и заставил переделать готовый сюжет. Ему якобы позвонили и приказали. — Дмитрий Антонович указал забинтованным пальцем верх. — Но скорее всего просто заплатили. И что оставалось моему другу? На телевидении, доложу вам, дисциплина, как и в церкви, — железная. А у Эдика две семьи.

— И вы хотите сказать, что главный редактор заставил сотрудника нагло солгать миллионам телезрителей? — вскричал писатель, все еще внутривенно кипя обидой, настоянной на коньяке.

— А вы разве встречали главного редактора, заставляющего подчиненных говорить правду? — подозрительно шевельнув ноздрями, поинтересовался режиссер.

— Не помню… — ушел от ответа автор «Гипсового трубача» и, склонясь к ноутбуку, стал выщелкивать из электронных нетей свой синопсис.

— Пили? — спросил вдруг Жарынин.

— Я?

— Вы!

— Чуть-чуть…

— Эх вы, спаиваете с гнусными намерениями одинокую женщину!

— А откуда у вас телефон Натальи Павловны?

— Не важно.

— Это она меня угостила, — с достоинством сознался Кокотов.

— Она? Угостила? Вас? А в первый раз кто кого угощал?

— Она же… — смутился Андрей Львович.

— Ну, это уже черт знает что! Мужчина как вид на глазах вымирает. В вас явно побеждает Аннабель Ли! Странные влечения еще не мучают?

— Я бы попросил… — Он аж привстал от возмущения.

— Смотри-ка, действительно написал! Ай, молодец, ай, работяга! Я-то думал, вы просто влюбленный пингвин. А какой заголовок! Пол-но-мет-раж-ный. Песня!

— Могу вслух прочитать! — предложил польщенный синопсист, почти забыв обиды.

— Не надо! Сядьте лучше и послушайте человека, который к вам неплохо относится. За те три дня, что мы общаемся, я к вам привязался. Сам даже не знаю почему, но ваше будущее мне небезразлично. Прошу вас: не вовлекайтесь в судьбу Лапузиной! Это очень опасно.

— Почему?

— Я же вам сказал: она судьболомная женщина! Что-то вроде Клавдии Шоша.

— Вроде кого?

— Вы что, «Волшебную гору» не читали?

— Ах, Шоша! — спохватился Кокотов.

— Да ладно придуриваться — не читали!

— Читал. Давно. В институте.

— Читали? Хм… Откуда мадам Шоша приехала в Давос?

— Ну, я не помню…

— Не читали ни шиша! Из Дагестана. Впрочем, это понятно. Читать вам некогда — все пишете, пишете каждый божий день. А мы, вахлаки, снимаем редко — обчитайся, поэтому вы, литераторы, по сравнению с нами, режиссерами, невежды!

— Это как сказать…

— А вы, мой друг, человек не только малообразованный, но еще и слабый.

— Почему же? — оторопел Кокотов от такого поношения.

— Да потому. Что вы прикидываетесь? Чтобы стать мачо, у вас не хватит мочи! Запомните, кстати, хороший каламбур! Используем в диалогах. В результате самое большее, чего достигнете (хотя и это вряд ли), — станете частью ее жизни. А стать частью жизни такой женщины, да еще в вашем возрасте, — это как переселиться из умеренных широт в тропики и сменить ноутбук на бамбук. Улавливаете?

— Не совсем.

— Тогда я расскажу вам одну историю, очень печальную, трагическую. Я сам узнал о несчастье только сегодня.

— Вы из-за этого такой злой?

— В известной мере. Слушайте и мудрейте! Из «Останкино» я поехал в прокуратуру кое-что разведать про Ибрагимбыкова. Там у меня служит… служила приятельница…

— И там тоже? Хм… — не удержался Кокотов.

— И никаких «хм»! — осерчал режиссер. — Это тот редкий случай, когда ваше «хм», коллега, более чем неуместно! Она следователь по особо важным делам. «Важняк». Или, если хотите, «важниха». Назовем ее… Антонина Сергеевна Афросимова. Меня с ней познакомил один художник. Высокая шатенка со строгими глазами. Очень красивая! Но знаете, есть женщины, которые относятся к своей красоте… Как бы это объяснить? Вам, конечно, приходилось выбирать себе костюм?

— Странный вопрос! — лениво отозвался писатель, в последний раз покупавший тройку, когда женился на вероломной Веронике.

— Тогда вы меня поймете! Вы подбираете костюм, чтобы ходить в нем на работу, допустим в школу. Примериваете — и он вам впору, хорош по цвету, даже по цене, но сидит при этом… Как выражались во времена моей юности, чересчур фасонисто. А вам ведь в нем на работу ходить. Тем не менее вы его берете, надеваете и отправляетесь на урок, но вам кажется, будто коллеги-педагоги, даже ученики лукаво отмечают «фасонистость» обновки, перемигиваются, мол, наш-то Андрей Львович, оказывается, пижон! И вы начинаете стесняться этого костюма, надеваете его все реже, реже и наконец вешаете в дальний угол шифоньера на радость моли…

— А к чему вы это рассказали? — с недоумением спросил автор «Космической плесени».