Вечерняя заря багряным пламенем растекалась по небу, зажигала золотом широкий Днепр. Прекраса велела Ратиславу и отрокам увести лошадей к избушке перевозчиков и ждать ее там.

– Не боишься? – спросил ее Рагнвальд. – Темнеет уже, а тут место чужое.

– Ты кричи погромче, если что, – добавил его брат Ингвальд. – Мы услышим, прибежим.

Прекраса улыбнулась: за эти месяцы отроки Ингера привыкли к ней и готовы были защищать. Но для успеха в этих местах, на пути к княжьему столу ей требовалась иная дружина.

Шагов за пятьдесят от переправы она нашла подходящее место, где между ивами и кустами можно было приблизиться к воде. Открыв короб, она вынула рушники, белые сорочки, цветные пояса и стала развешивать все это на ветвях старых ив, поближе к воде.

– приговаривала она.

Прекраса подошла к самой воде и застыла, вглядываясь в полыхание зари. Именно такое место ей и требовалось. Переправа, отчасти сходная с ее родным выбутским бродом, а к тому же наделенная силой древнего сказания, должна была помочь ей, как помог выбутский «плеск». Она стояла, окруженная белыми пятнами сорочек и рушников среди зелени ив, сама в своем красном платье и белом убрусе похожая на Зарю-Зареницу, принимающую дары.

– Берегини-сестрицы, красные девицы! – позвала она. – Выйдите ко мне! Не серой уточкой, не белой лебедушкой, ни черной выдрой – встаньте передо мной, как я сама! Примите дары мои, возьмите меня в свои сестры.

Она ждала, едва дыша и не зная, чего ждать. Ельга-Поляница показала ей брод, но, разумеется, не рассказала всего, что знала. Как и сама Прекраса не рассказала никому в Киеве о своем умении говорить с водой. Может быть, и берегини переправы служат Ельге-Полянице и жаждут сгубить ее соперницу…

Но другого пути нет. Или она подчинит их, или погибнет.

Река текла ровно, не откликаясь на призыв. Было чувство, что некто разглядывает ее из-под воды, но не желает сказаться. Постояв немного, Прекраса поклонилась и пошла прочь, к избенке перевозчиков, где ее ждали Ратислав и отроки.

Ночью Прекраса спала плохо – мерещилось далекое заунывное пение, и она прислушивалась, пытаясь разобрать хоть что-то. Поднялась почти в темноте – едва оконце стало различимо как более светлое пятно, чем стена. Послала челядинку будить отроков – они знали, что рано утром снова нужно будет выезжать.

Отправились в серых предрассветных сумерках. Взъерошенные отроки зевали и были молчаливы. С вершины Горы Днепр казался морем тумана – без берегов и дна. Казалось, они утонут в этом море – но туман расступался, пока они спускались по увозу с горы, и опять смыкался за спиной. Прекраса куталась в белую свиту и все же дрожала, сидя за спиной у Ратислава и держась за его пояс.

Однако именно такой час ей и требовался. Под покровом тумана, на утренней заре, раскроются незримые врата…

В ранний час перевозчики еще спали, вокруг никого не было видно. Ратиславу и двоим отрокам Прекраса велела ждать возле избушки, а сама отправилась пешком вдоль берега. В рушнике она несла большой каравай. Она сама испекла его из муки нового зерна – из даров, какие большухи окрестных родов приносили на Девич-гору.

Ивы вдоль берега были едва различимы в тумане, и Прекраса наощупь пробиралась между ними, касаясь шершавых, влажных стволов. Но вот то самое место, где она была вчера… Прекраса поспешно огляделась – ее дары исчезли. Вглядываясь в туман, она посмотрела в кустах, на ветках, в воде у берега – ни сорочек, ни рушников, ни единого пояска. Кто-то взял их. И не какие-то местные девки – повешенное возле переправы поднесено водяницам, а у них никто ничего не возьмет.

Прекраса приободрилась. Положив на упавший ствол каравай, она размотала убрус, развязала две косы, обернутые вокруг головы, и расплела их. Так странно было стоять под открытым небом с непокрытой головой и распущенными волосами – за три месяца замужества она отвыкла от этого. Светлые пряди, освобожденные из кос, вились мелкими волнами, напоминая о волнах золотистого песка на мелководье. Только уехав так далеко от дома и оказавшись вынуждена чуть ли не в одиночку противостоять чужим, недружелюбным людям, Прекраса осознала, какой драгоценный дар получила от матери – умение говорить с водой. Это умение стало ее оружием, единственной надеждой вырвать у судьбы победу над соперниками.

Стянув варяжское платье из красной шерсти, Прекраса осталась в неподпоясанной белой сорочке. Ее пробирал озноб, руки стыли, но не столько от утреннего холода близ воды, сколько от ощущения своей открытости перед незримыми силами стихий. Теми самыми, ради встречи с которыми она ускользнула из дома, от спящего мужа. Дыхание этих сил охватило ее, обняло. Она готова была раствориться в нем, будто капля дождя в реке, но старалась не забыть, кто она такая и зачем пришла.

Взяв каравай, Прекраса приблизилась к воде и пустила его вплавь.

– зашептала Прекраса, рукой гоня волну прочь от берега, чтобы ее подношение плыло в сторону переправы.

Потом она вынула из шелкового мешочка, заменившего привычные берестяные коробочки, белый гребень – дар берегини с выбутского плеска.

– Мать-Вода! Государыня-Вода… – снова начала она, принимаясь чесать волосы.

У каждой реки, озера, источника – свои хозяева. Здесь она не могла встретить берегинь с реки Великой, но у днепровского брода есть свои владычицы. В такой дали от родных мест Прекраса почти утратила приобретенные там силы, и теперь ей предстояло найти здесь, на новом месте, новых покровителей. В этом была ее единственная надежда оттеснить Ингерову сестру и занять, хотя бы через несколько лет, место княгини и владычицы земли Русской. Если кияне не признают ее, если не допустят к жертвам дочь перевозчика и знахарки, то положение ее будет мало чем отличаться от положения любой хоти, даже пленницы – какой была мать того дюжего и наглого парня, побочного Ельгова сына. Это скажется и на детях: если она не сядет на княжий стол, его не получат и ее сыновья. Ради Ингера, ради их будущих детей, славы рода, впервые объединившего земли от Волхова до среднего Днепра, Прекрасе нужно было пробиться к киевскому столу вопреки всему. Она уже сделала для Ингера очень много, но могла сделать еще больше.