до Первой мировой войны, а в результате Революции 1917 года и Гражданской войны активизировался, особенно среди низших классов. Разрушения, неопределенность, перспективы, энтузиазм и надежды тех лет побудили многих россиян обратиться к религии и другим формам сакрального мировоззрения и духовной культуры. Толстовцы В. Ф. Булгаков и П. А. Сергеенко, издававшие журнал «Истинная свобода», в 1920 году писали, что революция, которая повлекла «разрушение и уничтожение… всех связей жизни», стимулировала огромный рост религиозных и вообще духовных интересов в народе. «Ураганные события» последних лет, отмечали они, «оглушили человека и отняли у него живость внешних восприятий». В результате «ожил внутренний слух, раскрылись духовные очи и родилась живая потребность в разрешении вопроса о неуничтожимом, вечном смысле человеческого существования»[439]. Участник одного из литературных кружков, организованных Наркоматом просвещения для рабочих и крестьян, также писал о росте интереса к религии у многих людей, потому что «Революция выбила их из колеи, они потеряли оправдание своей жизни»[440]. Многие в России воспринимали революцию как апокалиптическое событие, вторжение сакрального измерения в линейное течение истории, разрыв темпоральности и конец времен, когда из невиданного хаоса рождаются новые, доселе неизвестные возможности обновления и спасения [Williams 1995; Halfin 2000]. Наконец, многих приводила к религии позитивная сила революции – перспектива возникновения нового духа и нового строя, моральный аспект, воодушевленность утопией. По тем или иным причинам люди были склонны воспринимать политику и культуру революции в сакральных терминах.

При всем различии причин и настроений в годы революции, Гражданской войны и начала социалистического строительства происходила очевидная активизация религиозных переживаний и практик. В России той поры, как и в других странах и в другие эпохи, из религиозных идей и традиций проистекало такое отношение к революции, которое могло выходить за рамки секулярной идеологии, открыто противостоять ей, синкретически смешиваться с ней или делать все это, вместе взятое. Безусловно, многим россиянам, особенно из низших слоев общества, было близко религиозное восприятие революционных потрясений 1917 года. Как отмечают некоторые историки революции, язык революции и социал-демократии привлекал простых россиян как раз потому, что сильно перекликался с христианскими идеалами и представлениями[441]. Мы видим, что многие представители низших слоев населения России считали революцию победой христианских ценностей. Например, солдаты, призывая в 1917 году прекратить войну, часто ссылались на заповеди: «Они нам не враги, а братья наши по кресту и заповедям божьим». Крестьяне, в свою очередь, утверждали, что земля должна принадлежать тем, кто на ней работает, ибо «земля принадлежит всемогущему Богу, как его создание». Многие россияне полагали, что революция «благословенна», совершается по воле Божьей и несет «Великую Радость», за которую нужно благодарить Бога[442]. Многие протестанты и евангелисты, хоть и сомневались в том, что спасение на земле возможно до второго пришествия Христа, с сочувствием относились к революционному порыву создать новое справедливое мироустройство и часто смешивали язык религии и язык революции: они говорили, например, о «воскрешении» России и о «революции духа» как о логичных следствиях революции[443]. Точно так же и некоторые представители образованных классов, особенно искавшие религиозную и духовную истину вне проторенных путей официальной церкви, приветствовали революцию за то, что она открывает новые, невиданные перспективы для духовного развития, поскольку человек, победивший темноту, сможет победить и себя. Журнал Русского теософского общества предрекал в 1917 году, что Россия покажет миру пример нового религиозного сознания и откроет чистую, девственную Весну творчества в глубинах народной души[444].

После 1917 года страна переживала, по наблюдению современников, всплеск внецерковной религиозности – «разливающиеся все шире и шире по России ручейки и реки свободно-религиозного, внецерковного, “сектантского” движения»[445]. Этот поток не всегда тек в обход православной церкви. Православным священникам часто удавалось вовлечь людей в новые «религиозно-культурные общества», в публичные дискуссии – «беседы» на религиозные темы, в хоры, где исполнялись церковные песнопения. Движение «обновленцев», возникшее в церкви в начале 1920-х годов, хотя отчасти и являло собой политическое и оппортунистическое приспособление к новому государству, в то же время не исключало искренних и успешных попыток некоторых священников построить более демократичные отношения с верующими. В сельской местности даже коммунисты нередко продолжали участвовать в религиозных церемониях – в крестных ходах, венчаниях, почитании икон, – а иногда и сами организовывали их [Young 1997:163–164,198,244–247; Roslof 1994]. Однако самая активная жизнь протекала за рамками православной церкви, особенно до антирелигиозной кампании, начавшейся в середине 1920-х годов. Такие организации, как Вольное философское общество в Петрограде, Вольная академия духовной культуры в Москве, Вольное содружество духовных течений, собирали на свои диспуты о духовном в искусстве и культуре тысячи слушателей из городских образованных слоев [Carlson 1993: 174–176]. Число кружков толстовцев в сельской местности и особенно в городах после 1917 года непрерывно росло, публичные лекции толстовцев на разные темы: «возлюбите друг друга», как понимать войну и революцию, смысл учения Толстого – становились все популярнее, особенно среди городских рабочих[446]. Редакция всероссийского журнала рабочих клубов «Революционные всходы» отмечала у читателей и авторов своего журнала «громаднейший интерес к религиозным вопросам»[447]. Больше всего выиграли от объявленной свободы совести и продолжающихся духовных поисков христиане-евангелисты. В 1917 году и позже среди баптистов и других евангелических течений наблюдался большой приток вновь обращенных, который сопровождался невероятной активизацией деятельности, включая создание всероссийских объединений, издание литературы, проведение съездов, организацию школ изучения Библии, миссионерских мероприятий, многочисленных женских и молодежных групп на местах, хоров, религиозных фестивалей. В некоторых районах христиане-евангелисты организовали сельскохозяйственные коммуны и даже предприняли шаги по созданию большого поселения под названием Город Солнца, или Евангельск. Такое же оживление происходило во многих неправославных течениях: у адвентистов, духоборов, молокан, меннонитов, – и продолжалось оно вплоть до государственной антирелигиозной кампании, объявленной в 1922 году, но набравшей репрессивную силу во второй половине 1920-х [Coleman 1998: 241, 295, 365–391; Stites 1989: 121].

Религиозность революционной эпохи не всегда следует понимать буквально. Как уже говорилось, некоторые марксисты еще до революции стремились привнести в революционное движение религиозный дух, а вместе с ним моральный пыл, эмоциональное утешение, веру в возможность обновления мира и даже в преодоление физических ограничений обыкновенной жизни. Они хотели создать не столько светскую «безбожную религию», сколько сознательно сконструированную ради блага человечества новую религию, но из того же эмоционального материала. Один поэт-рабочий, что характерно, мечтал о «красном празднике», который заменил бы Пасху: он отдавал себе отчет, что, будучи революционером, не имеет права ходить в церковь, но не мог забыть эмоциональный подъем тех святых дней, когда «Христос был близким и простым»,