— Глядите-ка, — заметил Юстин. — Кажется, Аютани все же решил вернуться. Передайте ему мои поздравления.

Презрение в голосе воина позабавило Баласара.

— Обязательно передам, — обещал он с улыбкой.

Примерно через пол-ладони Синдзя добрался до лагеря.

Баласар заметил, что он даже не повернул к мосту, а направил коня прямо по льду реки. Юстин с отрядом давно уже уехал. Сейчас, растянувшись дугой, они скакали на север. Когда Синдзя, раскрасневшийся от мороза и ветра, шагнул в шатер, Баласар ждал его с двумя чашками горячего каффе.

Наемник отдал честь. Полководец ответил и указал на стул. Синдзя изобразил позу благодарности. Он провел среди хайемцев так недолго, и все же привычка разговаривать жестами успела вернуться к нему, словно акцент. Синдзя сел и вытащил из рукава бумажный сверток. Они заговорили на хайятском.

— Удалось?

— Вполне. Я допустил небольшую промашку. Пришлось повилять хвостом, чтобы ее исправить. Но у хая мало надежды. Он хочет мне доверять, и это упрощает дело. Смотрите. Вот приблизительные копии его карт. Они заваливают главные входы в подземелья, чтобы мы не смогли ворваться всем скопом. Самые широкие проходы оставили здесь и здесь — наемник ткнул в карту.

— А поэты?

— У них есть черновик пленения. Думаю, попробуют вызвать андата. И скоро.

Баласар почувствовал, как в животе комком сжался ужас, но в то же время им овладело странное спокойствие. Он и не подозревал, что в глубине души его гложут сомнения. Но даже если выбор и был, он исчез, едва Баласар узнал, что поэты выжили и собираются пленить андата. Он взглянул на карту. Разум тасовал стратегии, как игроки в хет — костяные таблички.

— На башнях люди? — спросил Баласар.

— Да, генерал, — кивнул Синдзя. — Они запаслись камнями и стрелами. По ближайшим улицам пройти будет нельзя, но прицелиться как следует с такой высоты никто не сможет. Возьмите чуть влево и вправо, держитесь около стен, и все. На земле сопротивления опасаться нечего. Они надеются лишь на то, что смогут подольше задержать вас на поверхности, а там холод сделает за них всю работу.

Три направления, подумал Баласар. Одни пойдут на юг, вычищать склады и лавки, другие — на кузнецов и мастеровых, третьи — во дворцы. После того, что произошло с Коулом, паровые повозки он брать не собирался. Значит, нужны всадники, хотя от них и будет мало толку, если бой перейдет в дома и дворцы. А так оно, скорей всего, и случится. В подземельях конники и вовсе не нужны. Лучники тоже не принесут особой пользы. В городе мало открытых, свободных пространств. Правда, несмотря на заверения Синдзи, Баласар ожидал, что бои на земле все же будут. Потому он решил, что с пехотой пойдут и отряды стрелков, чтобы дать отпор, если кто-то начнет обстреливать их из окон и снежных дверей.

— Благодарю, Синдзя-тя, — сказал Баласар. — Я понимаю, чего вам все это стоило.

— Так было нужно, — ответил наемник, и Баласар улыбнулся.

— Я не стану держать вас тут. Можете остаться в лагере или догнать Юстина и поехать на север.

— На север?

— Он присмотрит за той стороной. На случай, если кто-нибудь попытается улизнуть из города во время битвы.

— Отличная мысль, — согласился Синдзя, хотя голос у него немного погрустнел. — Раз так, я хотел бы присоединиться к Юстину-тя. Знаю, он обо мне не лучшего мнения. Если вдруг что-то пойдет не так, я бы хотел оказаться у него на виду. Пусть поймет, что трудности — не моих рук дело.

— Хорошая мысль, — ответил Баласар, посмеиваясь.

— Вы победите, — сказал Синдзя.

Это были простые слова, но за ними скрывалась тяжесть. Печаль, которую воины часто испытывают перед лицом поражения, и почти никогда — перед лицом победы.

— Вы думали о том, чтобы встать на их сторону, — сказал Баласар. — Когда были с людьми, которых знаете столько лет. В своем старом доме. Трудно было там не остаться.

— Трудно, — согласился Синдзя.

— От этого ничего не изменится. Один меч, даже если он ваш, не решит исхода битвы.

— Потому я и вернулся.

— Я рад, что вернулись.

Синдзя поблагодарил его и ушел. Баласар написал приказы, которые собирался вручить воинам, чтобы те сопроводили наемника, и Синдзе, чтобы тот передал их Юстину. Затем склонился нам картами. Выбора действительно не осталось. Поэты выжили. Каждая ночь на холоде означала новые потери. Баласар долго сидел в молчании и мысленно просил бога, чтобы этот день закончился хорошо. Потом вышел из шатра на свет позднего солнца и отдал приказ строиться.

Время пришло.

Лиат ожидала паники — в городе и в себе самой, — однако повсюду видела только странное, напряженное спокойствие. Куда бы она ни шла, ее встречали учтиво и радушно. Люди улыбались, где-то даже слышался смех. Перед лицом опасности каждый острее чувствовал смысл жизни. За эту бесконечную ночь Лиат три раза пригласили на ужин, столько же — на завтрак, а приглашениям на чай она и вовсе потеряла счет. Она видела, как знатнейшие утхайемцы сидят рядом с кузнецами и простыми воинами. Слышала, как знаменитый хор Мати тихо поет гимны Ночи Свечей. Правила и условности забылись, и человеческое братство, которое стояло за ними, тронуло ее до слез.

Сначала они с Киян пересказали вести хаю Сетани и командирам, у которых уже был опыт в борьбе с гальтами. Когда маленький совет Оты решил, куда поставить людей и как держать оборону, Сетани вызвался распределить оружие и доспехи между всеми, кто был годен сражаться. В подземном городе собрали все, что можно: охотничьи стрелы, кухонные ножи, даже полоски кожи и проволоку из кроватей приспособили для пращей. Маленькие дети, дряхлые старики, больные собирались в боковых галереях, подальше от мест, где будут идти бои. Вдоль стен стояли койки, заваленные одеялами. В некоторых комнатах были толстые двери, которые запирались изнутри. Правда, если гальты доберутся до них, вряд ли засовы помогут несчастным. Тогда все будет кончено.

Киян занялась лекарями. Одну из верхних галерей подготовили для раненых и умирающих. Они раздобыли семьдесят кроватей, целую груду ткани для перевязки, перегнанное вино в бутылях, чтобы облегчать боль и промывать раны. В печи огнедержца лежали раскаленные железные стержни, которыми прижигали раны. Пахло маковым молочком. Обычно его кипятили, пока оно не превратится в черную вязкую кашу. Одной ложки хватало, чтобы облегчить боль, а двух — чтобы даровать милосердное забытье. Лиат ходила между кроватями, представляя, что белые простыни скоро пропитает кровь. И все равно была спокойна.

У входа лекарь не спеша объяснял что-то примерно двум дюжинам подростков не старше Эи, слишком юных, чтобы сражаться, но уже достаточно взрослых, чтобы ухаживать за ранеными. Киян нигде не было видно, и Лиат не знала, тревожный это знак или хороший.

Она села на одну из постелей и закрыла глаза. Лиат не спала всю ночь, но не собиралась ложиться до конца битвы. А это значило, что она, быть может, вообще больше не уснет. Мысль показалась неправдоподобной. Вот что владеет городом, подумалось Лиат. Никто не верит в реальность происходящего. Все работают с отупелым недоумением, удивляются, как это вышло, что земля разверзлась и наружу хлынул ад. Мужчины в самодельных доспехах, вооруженные заточенными щипцами, не знают о своей участи так же, как и она сама. И потому спокойно ходят, ведут беседы, едят. Если бы только им дали время понять, мало кто стал бы сопротивляться гальтам.