В тот раз мы – флотилия из семи судов, на флагмане которой я был старпомом, – возвращались на базу. Это был промежуточный переход от одной струны к другой: по словам старшего мага, снизошедшего-таки до объяснений жалким смертным, что-то у них не заладилось и прямо вернуться домой не получалось.

И вот, уже в полусотне миль от нужного портала, вахтенные у радаров подняли тревогу.

Но и без радаров мы заметили точку на горизонте, стремительно увеличивающуюся в размерах.

Мы – все, кто был на палубе, – с напряжением вглядывались в приближающийся корабль. Рулевой даже пробормотал, что так быстро может бегать только корабль самого дьявола.

Я приложил к глазам бинокль – да не простой, а электронный, «мейд ин Джапан» середины двадцать первого века, со стократным увеличением и экраном на жидких кристаллах.

Дьявол тут был ни при чем, если не учитывать мнения, что технический прогресс – его выдумка.

Нас преследовало судно на воздушной подушке, выкрашенное в стандартный серый цвет и ощетинившееся стволами орудий. Силуэт корабля показался мне до боли знакомым.

Я вгляделся повнимательней в складывающуюся из пиксельных точек картинку.

Сердце мое сжалось от мучительного ужаса при мысли, что предстоит стрелять в соотечественников, – на мачте трепетал красный флаг.

Но через несколько секунд я различил на экранчике бинокля, что алое полотнище перечеркивал белый зигзагообразный крест неизвестного мне символа, рядом с которым выпрыгивала из воды стилизованная акула.

Из оцепенения меня вывели резкая команда наварха и гранатомет, сунутый мне в руки младшим боцманом Лейлой Абдич – свой она уже держала на плече, зажав ремень в зубах.

Если бы мы шли с пустым трюмом или с любым другим грузом, мы могли бы рассчитывать на то, что нас отпустят, несмотря на отсутствие документов и странный вид кораблей. По крайней мере, можно было надеяться на то, что колдуны – их у нас было трое – отведут глаза команде. Но в трюме каждого из семи кораблей были рабы. Почти десять сотен мужчин и женщин. Вглядываясь в наши корабли и, наверное, спрашивая себя, откуда тут взялись эти лоханки, командир этого судна не мог даже заподозрить, что полным ходом идет навстречу своей смерти.

Боя, как такового, не было. Просто, когда мы сблизились на дистанцию выстрела, слитно захлопали гранатометы на всех пяти судах каравана. Наварх – кайзеровский подводник Первой мировой войны – решил подстраховаться и приказал зарядить их снарядами с бинарным нервно-паралитическим газом, убивающим почти мгновенно, плюс добавить еще зажигательных снарядов.

Увы, то ли команда противника была одета в противогазы, то ли отрава испортилась от долгого хранения, но погибли не все.

Спустя несколько секунд к нам протянулись дымные трассы с корабля. Кто-то упал слева от меня, кто-то истошно закричал, чтобы через мгновение захлебнуться криком боли и ужаса. Брызнули щепки резной балюстрады и обломки вмонтированных в нее приборов. Потом носовое орудие плюнуло огнем, и прогремел взрыв. Потом еще и еще. Потом в идущий впереди нас «Калан» ударила огненная стрела, и на его месте вспыхнул дымный оранжевый шар, а от грохота я почти оглох – наверное, в него запустили ракету.

В следующий же миг в грудь мне словно наотмашь ударили молотом, и я, перекувырнувшись через изуродованные поручни, полетел на палубу. Затылок мой соприкоснулся с досками, отозвавшись вспышкой перед глазами и жгучей болью под черепом.

Я на какую-то секунду потерял сознание. Очнувшись, я прежде всего ощутил тупую боль в груди и не меньшую – в животе. С испугом я стал осматривать себя, а заодно – и окружающее.

Вокруг меня на палубе вместе с обломками рангоута лежали мертвые и раненые – даже на первый взгляд треть команды полегла в этом коротком бою. Мостик, где стояли капитан с навархом и откуда сбросило меня, отсутствовал напрочь. Оторванная голова наварха все еще катилась по палубе.

Хотя каждое движение и причиняло боль, но я не был ранен.

Бинокль был разбит вдребезги, из пошедшего трещинами экрана тяжелыми, ртутно-блестящими каплями стекал наполнитель. Из самого центра экрана высовывался медный острый нос крупнокалиберной пули.

На десять сантиметров в ту или другую сторону – и все. Я подумал об этом без обычного в таких случаях запоздалого страха, просто констатируя факт.

Я встал на ноги, еще раз оглядевшись.

На месте «Калана» все еще горело море. Поодаль в волнах плавали две груды обломков с вцепившимися в них людьми – все, что осталось от «Нарвала» и «Осетра» (с капитаном одного из них, финкой Каей Хиймори, я провел прошлую ночь).

Слева от меня, у мачты, на палубу натекла большая лужа крови, и сверху в нее стекали несколько струек, словно пошел кровавый дождь.

Я запрокинул голову.

С грот-мачты вниз головой, запутавшись в вантах, свисала Лейла. Черные волосы уже густо напитались кровью. Сведенная судорогой рука намертво сжимала ремень гранатомета, дуло которого все еще исходило дымком.

Я поискал глазами нашего врага. Его нигде не было, и лишь за раздававшимися тут и там криками и стонами я различил слабеющий шум турбин. Обернувшись и едва не поскользнувшись при этом на чьих-то кишках, я увидел, как он, оставляя за собой дымный след, уходит прочь, к горизонту, рыская на курсе. Наверное, весь экипаж был уже мертв, иначе не спасся бы никто из нас…

Так закончился этот эпизод.

Вот и все, не считая того, что Лейла была невестой Мустафы. Единственной, кого любил этот суровый и прямой, пусть и недалекий человек.

Я вдруг подумал: ведь Мустафа из всех моих спутников – самый непонятный мне человек. Что, в сущности, я знаю о нем? Да ничего. А он ведь как-никак служил боцманом в моей команде!

Только то, что он мусульманин и когда-то, быть может, наши миры были единым целым. Хотя я никак не воспринимал его даже в самой малейшей степени как соплеменника. Может быть, в этом смысле он был так же далек от меня, как Секер или Мидара.

Да он вообще ни с кем так и не сблизился по-настоящему – даже с кем-то из довольно многочисленных единоверцев на базе.

Только Лейла Абдич – странная девушка из тридцатых годов двадцать первого века, единственная из этого времени, кто плавал со мной, фельдфебель спецназа боснийской армии и жительница не существовавшего к моменту ее «ухода» Сараево, – смогла понять его и пробудить в нем какие-то чувства.

Может быть, потому, что сама была, как и он, одиночкой. Балканской славянкой, исповедовавшей ненавистную соседям веру…

Накрывшись с головой одеялом, я принялся считать до ста – нужно было отоспаться: ведь завтра предстоял трудный день.

В зале харчевни «Морского волшебника», несмотря на ранний час, было многолюдно. Все столики были заняты, даже перед стойкой почти не было свободного места.

С кухни несло пережаренным мясом, в воздухе висели ароматы неизменного пива и специй.