В отполированном корпусе настольных часов я увидел, как в комнату неслышно вошла Марите, на удивление вполне свежая и бодрая. На ней была моя сорочка, завязанная узлом на животе, и узкие брюки.

Осторожно подкравшись сзади, она закрыла мне глаза ладонями.

– Над чем работаешь? – промурлыкала она, заглядывая мне через плечо на разложенные листы бумаги. Что? «Она с трепетом опустила ресницы, поймав горящий ослепительной страстью взгляд барона де Бефа… Предвкушение грядущей ночи отозвалось в ее груди сладостным напряжением…»

Я поморщился – дальше шло описание этой самой ночи. Месяц назад я затеял сочинять, вернее, записывать по памяти один из прочитанных мною на базе любовных романов, изданном на русском языке, – уж точно не скажу, в каком именно из континуумов. Многое, конечно, забылось, но я уже набил руку в своем ремесле и смогу (надеюсь) заполнить промежутки своим собственным творчеством.

Марите отбросила листок прочь.

– И какой же чушью ты занимаешься! – фыркнула она. – Зачем тебе это надо?

– За эту чушь мне должны заплатить сто гривен за страницу.

– И где, интересно? Любопытно, кто готов выкинуть такие денежки ради подобного бреда?

– «Русская красавица».

– Вот уж не думала, что ты до них опустишься! – Марите высокомерно наморщила носик.

О женских журналах у моей супруги мнение было весьма нелестное, еще с тех времен, когда она после школы некоторое время работала фотографом в одном из них.

– Не забывай, мне все-таки надо оплачивать счета моей молодой и прекрасной женушки… – Я привлек супругу к себе.

– Ой, да ладно тебе. Сам знаешь, я зарабатываю побольше тебя. И вообще, если хочешь знать, могу позволить себе роскошь иметь неработающего мужа.

– А на что мы купим новую «скандию», о которой мне твердят с утра до ночи?

– Подумаешь! Я отказалась от трех ролей, на которых могла заработать лишние двести тысяч.

– Кто-то хотел завести ребенка.

– Одно другому не мешает, – парировала она.

Мы помолчали.

– Василий, – вдруг сказала Марите, – я давно хотела спросить… Ведь ты почти никогда не рассказывал о своем прошлом. Неужели ты и в самом деле ничего не помнишь после той болезни? Нет, я понимаю, мы уже об этом говорили, но все-таки…

Еще в начале знакомства я рассказал ей, что во всем мире у меня не осталось родных (что вполне соответствовало действительности), что я переменил множество занятий, что после аварии и тяжелой болезни забыл большую часть своего прошлого. И Марите не усомнилась – как оказалось, только на время.

– Как тебе сказать, дорогая… – начал я, осторожно подбирая слова. – Я помню кое-что… очень смутно… – Это прозвучало довольно фальшиво и жалко.

– Знаешь, – продолжила она с видимым внутренним усилием, – иногда ты кажешься мне… я не знаю, как сказать… словно бы ты пришел издалека. Ты не такой, как все. Даже, не обижайся, иногда ты меня пугаешь. Ах, черт, не могу толком объяснить тебе, что чувствую. Я простая баба, без образования, даже школу толком не закончила… Может, конечно, я говорю глупости… Но вот ты не из Литвы, а говоришь со мной по-литовски лучше, чем я.

(Хотя Марите и была чистокровной литовкой, или, как тут говорили, литвинкой, но родилась и первые семнадцать лет жизни прожила на Амуре, где ее отец служил в пограничной страже.)

– Ты пишешь стихи и сочиняешь музыку, и я заметила, что тебе это дается легко, без труда… ну, словно само собой, – продолжила она. – Даже проще, чем книги и сценарии. Разве может быть, чтобы у человека все получалось одинаково хорошо?

Вот и здесь во мне почуяли странного чужака. Я не испугался и даже не удивился. Просто принял к сведению. А чего я ждал: чтобы любящая меня женщина, с которой я уже больше года живу под одной крышей, не заметила ничего?

– А что тебя удивляет? – бросил я как можно небрежнее. – Разве я один такой?

– Ну, не знаю. – Жена пожала плечами. – А вот еще: ты столько знаешь… А пишешь иногда с такими ошибками, как будто в школе не учился. Как такое может быть?

– Ну, это-то как раз дело обычное, – обрадовался я возможности свести дело к шутке. – Вон, министр кинематографии так вообще не все слова правильно выговаривает.

Жена вздохнула, покачав головой, и укоризненно посмотрела на меня.

– Ладно, открою тебе страшную тайну – я марсианский шпион, – бросил я, растягивая губы в нарочитой улыбке.

И тут же пожалел – на ее лице отразилась явная обида.

– Ну, не хочешь говорить – не надо. – Она поднялась, высвобождаясь из моих объятий. – Только я думала… думала, что между теми, кто любит, тайн быть не должно… Ладно, не засиживайся тут, – вздохнула она, – я жду тебя в спальне.

Я вновь остался один. Посидел, глядя в ночной мрак за окном.

Вот так. Ты думал, что избежишь этого. Думал, что это простое и непосредственное создание не разберется, что к чему и с кем рядом она живет.

Ты плохой актер. А был бы даже и хороший – неужели ты полагаешь, что твоей игры не заметили бы? Тебе ли не знать, что кто, как не актер, прежде других заметит чужую игру?

Тень недоверия и непонимания уже появилась между нами. И со временем она будет только гуще и больше.

Но могу ли я приоткрыть ей – даже ей, той, которую люблю, наверное, сильнее, чем любил кого-нибудь за свою не такую уж бедную чувствами жизнь, – хотя бы краешек правды? Хотя бы из опасения, что меня сочтут обычным сумасшедшим?

Найдется ли в этом мире кто-нибудь, кроме разве что десятка совсем уж свихнувшихся на своей профессии физиков и математиков, кто вообще поймет, о чем я хочу сказать?

И вдруг неожиданная мысль, нелепая и странная на первый взгляд, буквально пронзила меня. Мысль о том, как можно рассказать… или лучше – как высказать этому миру свою тайну.

И на бумагу, словно сами собой, легли первые строки на русском – на моем родном русском.

– Капитан, вот они!

Я отвел глаза от экрана радара и посмотрел туда, куда указывал криво сросшийся палец Мустафы.