Свой первый год в Монтрёе Мими провела за домашними хлопотами: нянчила болезненного ребенка и превращала старую мельницу в дом, который соответствовал бы их «особенным обстоятельствам». Вопрос о том, как быть дальше, открыто не обсуждался, но ее физическое состояние и настойчивая доброта Мари-Луиз заглушили возражения со стороны Мишеля Анси.

Впоследствии их modus vivendi определила, среди прочего, экономическая целесообразность. Послевоенный позор разрушил бизнес Мишеля Анси, и весь капитал, какой у них остался, заключался в городском доме. За неделю до родов Мими высыпала на кухонный стол горстку бриллиантов, и вырученные за них деньги помогли пережить разруху послевоенных лет. Дальнейшие вливания в критические моменты, когда им грозило банкротство, сделали Мими экономическим спасательным тросом, а не объектом благотворительности, и воздвигли надежную плотину практической необходимости на пути того, что могло стать потопом эмоциональных проблем. Кроме того, Мими играла важную роль в финансировании и управлении журналом литературной критики, который давал им средства к существованию и связывал с внешним миром. Они оставались если не изгнанными, то изолированными: физически — в своем уединенном доме в лесистой долине за городом, и социально — в послевоенном позоре, который висел, точно болотный туман, над Мишелем Анси. Никого из них, кроме отца Мари-Луиз, провинциальная болтовня никогда особенно не прельщала — так что по этому не слишком скучали, а вот насмешки над детьми, когда те достигли школьного возраста, задевали за живое. Журнал позволил каждому реализовать свои таланты. Жером вносил творческий подход и редакторскую остроту, которая привлекала к изданию писателей левоцентристского толка. Он скрещивал шпаги с цензорами, политиками всех мастей и писателями, разгневанными обзорами, которые часто бывали едкими, но скучными — никогда. Мими, движущая сила всей этой затеи, обнаружила неожиданную склонность к управлению бизнесом, к чему ни у кого больше душа не лежала. Мари-Луиз, которая всегда больше тяготела к домашнему уюту, обеспечивала интеллектуальный стержень журнала, составляя обзоры и ведя эпистолярные дискуссии под разнообразными псевдонимами.

Они с Жеромом жили как муж и жена, но дела журнала требовали, чтобы Мими и Жером регулярно уезжали, как правило, в Париж, в богемных кругах которого, где они часто вращались, не задавали вопросов об их отношениях, по-прежнему заряженных буйной сексуальностью. Они не выпускали ее за пределы парижских поездок, если только Мари-Луиз не навещала бабушку в Онфлере, что случалось регулярно, поскольку старушку все чаще одолевали болезни. Сам епископ Амьенский не мог бы придраться к тому, как разросшееся семейство Анси соблюдало внешние приличия. Напряжение внутри семьи редко возникало между Мими и Мари-Луиз — и то исключительно из-за проделок Мишеля Анси. Их сложные взаимоотношения никогда не обсуждались и медленно вырастали из пеленок практической необходимости и взаимного прагматизма, так хорошо умевшего смотреть сквозь пальцы. Женщины вместе воспитывали своих детей и в конце концов стали друзьями. Мими заменила Мари-Луиз Жислен. Отношения Жерома и Робера, окрашенные невысказанным укором, и Мари-Луиз и Жислен, отягощенные тайным знанием, не позволяли им зайти дальше банального обмена любезностями — хотя на первый взгляд все было вполне дружелюбно.

Чаще всего камнем преткновения становился сам Жером, а не их оригинальный домашний уклад. В его отношениях с Мишелем Анси всегда присутствовала froideur[151]: оба мужчины были самоуверенными и нетерпимыми, но формальная politesse[152] позволяла сохранять мир. Обеих женщин продолжала притягивать и пленять энергия и незаурядность Жерома. Он увлекал их, интеллектуально и сексуально, с силой, которую обе признавали если не уникальной, то уж точно очень редкой. Рука об руку с этим шли перепады настроения, когда Жером в одно мгновение переключался с горячей любви к детям, погони за приключениями (как физическими, так и духовными) и фонтана новых идей и оптимизма на глубочайшую меланхолию, в трясине которой проводил целые дни, закрываясь ото всех и навлекая на дом пелену уныния. Но подъемы случались чаще спадов, и теперь уже обе женщины и их дети замечали и распознавали первые признаки бури и научились вовремя убирать паруса и задраивать люки. Сейчас они как раз выходили из очередной депрессии и ждали от Рождества радостных дней, которыми их не баловали почти весь четырехнедельный пост.

Снаружи залаяли собаки. Кто-то пришел. Мими знала, что Мари-Луиз внизу, и продолжала наблюдать за тем, как мальчики вешают самодельные украшения на дерево, которое сейчас золотили солнечные лучи. В это время года солнце редко поднималось достаточно высоко, чтобы осветить и уж тем более обогреть дно долины. Мими перевела взгляд на страницы книги, наслаждаясь маленькими радостями, которыми одаривала ее комната.

Послышались шаги на лестнице. Мими и дети повернулись на звук открывающейся двери. Мари-Луиз держала на руках двухлетнюю сестру мальчиков, Терезу. Ее благородная красота расцвела с тех пор, как женщины впервые встретились в голодные дни после войны. В открытом взгляде, которым Мари-Луиз обвела комнату и всех, кто в ней находился, было беспокойство.

— Тебя хотят видеть, Мими. Немец. Он не сказал мне, кто он такой. Он… не очень хорошо выглядит.

— Спасибо. Побудь, пожалуйста, здесь… пока я узнаю, что ему надо.

Мари-Луиз отступила в сторону, и, пройдя мимо нее, Мими остановилась наверху лестницы. Обе понимали, что немец наверняка окажется посланником и новости, которые он принес, не могут быть хорошими. Мими почувствовала, как ее руку сжала ладонь Мари-Луиз.

— Если что, я здесь.

В ответ Мими едва заметно махнула рукой и стала медленно спускаться по лестнице, пытаясь успокоиться перед лицом того, что ее ожидало. С каждой ступенькой свет, пробивавшийся по контуру двери на верхней площадке, становился все слабее, пока наконец у входа в кухню ей не пришлось практически на ощупь поднимать засов.

Мими открыла дверь и остановилась, ожидая, пока глаза привыкнут к новому освещению. За столом сидел мужчина. Завидев ее, он поднялся. Они смотрели друг на друга несколько секунд, угадывая в настоящем образы прошлого.

Мужчина заговорил первым:

— Привет, Мими. Извини, что явился так неожиданно.

Потрясенная, Мими прижала к губам тыльную сторону ладони. Это было все равно что увидеть призрака. И, в каком-то смысле, так оно и было. Перед ней стоял ее муж. Мими обнаружила, что не может выдавить из себя членораздельные звуки, и продолжала молча смотреть на него. Он подошел к ней, и она почувствовала его губы на своей щеке. Потом мужчина отступил на шаг, и она нашла в себе силы заговорить:

— Я… прости. Но это такая… это… шок. Я думала, что ты… что ты умер. Ах, Эрик…

Мими заплакала, глядя на то, что осталось от ее мужа. Эрик был на восемнадцать лет старше ее и теперь его возраст приближался к пятидесяти, но выглядел он на все семьдесят. Исчезла грива белокурых волос. Тонкие пряди цвета табака плохо прикрывали шелушившуюся, покрытую пятнами кожу головы. Глаза сверкали из-под выступающих надбровных дуг, а губы казались непропорционально большими на осунувшемся лице. Костюм, в который он был одет, подходил ему по длине, но обвисал на ссохшихся плечах. Когда-то Эрик был почти на голову выше Мими, осанистым мужчиной с мощным телом атлета. Теперь он как будто искривился во всех плоскостях. Мими заметила, что он тяжело опирается на стол.