Поэтому я не прикасалась к письмам. И лишь в начале сентября, как-то после полудня, мне пришло в голову их вскрыть. В двадцатый или тридцатый раз укладывая сундук, я подумала о том, что глупо будет везти их на юг нечитанными. И вот я подошла к подоконнику. За окном слышалось птичье пение. И стук лошадиных копыт. Городские шумы… отдаленные, слабые. Я взяла последнее письмо, с датой двухнедельной давности, сломала печать, развернула листок и увидела на пергаменте черную кайму. Заполнявшие его каракули имели вид еще печальнее; это были горе и растерянность, излитые на бумагу. Душераздирающая весть заключалась в следующем:

Мама Венера была убита.

В мой последний день в Киприан-хаусе ко мне на чердак утром поднялась Сара, чтобы помочь упаковать сундук; туда я сложила свой двойной гардероб, все недавние приобретения – юбки и панталоны, шали и подтяжки; туда же отправилось множество «Книг теней» – как подлинники, так и полные копии, сделанные по настоянию Эжени. Накануне вечером я прерывала приготовления только для того, чтобы проститься с сестрами, которые приходили поодиночке и парами, между приемами кавалеров и ближе к ночи. У всех лились слезы.

Дарили подарки. В сундуке у меня лежали два плотно закрытых пузырька с чернилами Карденио. Эжени вручила их мне скорее не как подарок, а как настоятельное увещевание: пиши, а то хуже будет. Ей пиши – да, но и для себя пиши тоже. Свои воспоминания мне следовало отстаивать, процеживать и накапливать в книгах, которые я буду вести. И в самом деле мне было что процедить и накопить; в Киприан-хаус я явилась как никогда запутавшейся. В чем же состояли уроки, которые намеревались мне преподать Себастьяна и Герцогиня? Да, они касались Ремесла, но также и жизни… жизни, и любви, и желания. Покидая Киприан-хаус, я не знала или не умела выразить… нет, скажем иначе – я уже ощущала на себе последствия усвоенных уроков. Вначале я была как вода в бутылке – мое существо принимало форму, продиктованную снаружи. Я переменилась, как вода, в которую налили чернил, и причиной были Герцогиня, Элифалет, обитательницы Киприан-хауса и даже их кавалеры. Потом были восковый урод в музее Барнума и известие об убийстве Мамы, отчего мои воды еще больше взволновались и замутились; синева их сделалась чернотой. Синие, да, и черные. Но что мне оставалось, кроме как брести вперед и вперед?

Той ночью весь дом наконец затих, все сестры заснули, кроме одной – меня.

Едва рассвело, мы с Сарой спустились вниз и в вестибюле встретили Герцогиню. Она была разряжена в пух и прах. Мой отъезд как будто не повлиял на ее обычную рутину – утренний выход в город в сопровождении Элифалета, – которая повторялась шесть дней в неделю при любой погоде. Я не обиделась; мне было известно, что Герцогиня не хотела со мной расставаться.

– Аш. – Герцогиня с улыбкой наклонила голову, раскрыла объятия, словом, всем своим видом выразила самые теплые чувства.

Сдерживая слезы, я обняла ее в ответ.

Через открытые двери Киприан-хауса (я переместилась к ним поближе, опасаясь, что объятия Герцогини поколеблют мою решимость) виднелся конный экипаж, стоявший на обочине. На козлах сидел чернокожий. Заметив меня, он приподнял свою пеструю клетчатую шапочку, точное подобие которой украшало его лошадь. Поворачиваясь к Герцогине и Саре, чтобы окончательно проститься, я обнаружила… кого-то. Да, в экипаже сидел кто-то, наполовину спрятанный, торчала только нога, одетая в панталоны.

Странно. Значит, мне предстояло в столь ранний час добираться до берега не одной? У меня не было ни малейшего желания делить с кем-либо экипаж.

Но тут попутчик наклонился вперед, и к открытой веранде Киприан-хауса полетела на крыльях улыбка – Элифалета Риндерза.

– Герцогиня! – Я развернулась на каблуках своих новых ботинок.

Но Герцогиня только улыбалась, и у меня наконец хлынули слезы, потому что только тут стало понятно, как я боялась путешествовать в одиночестве. И с такими неясными целями. В место, откуда я давно бежала.

– Но, – начала я, – он собирается?..

– Только до Балтимора, – произнесла Герцогиня, – не дальше. – Она предостерегающе покачала пальцем с красным ноготком. Снова она раскрыла объятия, снова я погрузилась в ароматное облако. – Bon[118], тогда до Ричмонда, но дальше – ни-ни.

– Ага, – кивнула я, – теперь мне понятно.

Затянутой в перчатку рукой я указала на мою одежду. Накануне вечером Герцогиня распорядилась через Эжени, чтобы я путешествовала как Генриетта. Она отсылала меня в женском платье, как прежде Себастьяна. Почему – недоумевала я. В Киприан-хаусе я часто одевалась женщиной, но в дорогу? Самая простая мужская одежда, несомненно, подошла бы больше. Удобней – да, но кроме того, в штанах скорее можно рассчитывать на то, что меня никто не потревожит. А путешествующую в одиночку женщину будут донимать приставаниями одни и словами сочувствия – другие. Однако Герцогиня настояла на своем, и теперь я получила объяснение:

– Лучше будет вернуться в Ричмонд в женском платье, правда? И не одной. Что до моего Элифалета… ему бы не помешало слегка обтесаться, а подобные приключения считаются лучшим для этого средством.

– Что вы, Герцогиня, – возразила я, – надобно молиться о том, чтобы приключений нам выпало как можно меньше и они поскорее закончились.

Я выразилась фигурально, у меня и в мыслях не было предлагать Герцогине молиться. И все же в качестве напутственного совета она проговорила:

– Никогда не проси ведьму молиться, моя Аш. Нам дано немало способов, чтобы повлиять на обстоятельства, однако молитва среди них не значится… Ну, отправляйся. И присматривай за моим мальчиком. Отошли его домой целым и невредимым, d'accord?

– Oui, d'accord.

Заключительное объятие с Герцогиней, с Сарой, и я стала спускаться с крыльца ведьмовского обиталища, думая о том, доведется ли когда-нибудь сюда вернуться.

Пароход ли нас буксировал, обычный ли буксир… Не помню; так или иначе, утром мы вышли в открытое море на борту «Балиндио», поскольку, получив письмо Розали, я изменила свои планы. Мы шли на всех парусах, но продвигались едва-едва. «Ветер пока не поймали», – пояснил наш капитан. Дорога до пункта назначения, Балтимора, казалась очень далекой. Но меня это не опечалило; погода была хорошая, хотя и безветренная, а я вовсе не торопилась в город, где, как мне было известно, жил Эдгар По.

Письму с черной каймой предшествовали другие письма от Розали, и в них она то радовалась подвигам Эдгара, то досадовала. Вроде бы он, зачисленный на военно-морскую службу, поступил в Уэст-Пойнт, но вскоре был оттуда изгнан. Тем не менее он служил, по крайней мере, при помощи пера: в печати появлялись его стихи и рассказы.

Живя в городе, я потеряла Эдгара из виду, но теперь узнала, что он в Балтиморе и с ним обитает тетушка Клемм – это имя я запомнила, чтобы избегать тех, кто так зовется. Розали писала о восьмилетней девочке, кузине Клемм. И о бабушке, получавшей ту самую пенсию за генерала По, на которую все они существовали. Кроме того, в отчий дом возвратился непоседливый старший брат, Генри, которого Эдгар боготворил не меньше, чем Розали своего поэта… Постойте, Генри, должно быть, к тому времени уже умер. Да, когда мы поспешно проезжали Балтимор, Генри уже покоился в могиле; разве не известила меня об этом Розали в двух-трех сухих словах? Верно, и письмо это, написанное несколькими неделями ранее, было одно из тех трех, что лежали в одной пачке с сообщением об убийстве Мамы Венеры. Я прочла его не сразу, вопреки обыкновению тут же прочитывать новости от По и мгновенно забывать, так как меня интересовало только одно, держится ли Эдгар вдалеке от Джона Аллана. Если эти двое живут изолированно и не пишут друг другу язвительных писем – тем лучше. Однако, зная, что мой путь лежит в Балтимор, то есть через этот город, я стала перечитывать письма, следя за приключениями Эдгара и гадая, где обретается его матушка. Если бы Элайза Арнолд могла, она не преминула бы пройтись по Джеймс и полетать над Балтимором. Если это было так. Оставалось надеяться, что она слишком занята сыновьями – одним мертвым и одним на пути к смерти, – и ей не до меня.