Подробности оставлю в стороне, чтобы не превращать свое перо в орудие похоти, схожее с инструментом удовольствий, которым пользовалась Герцогиня.

…Впрочем, малую часть таковых подробностей привести все же придется.

Тем вечером в ателье я полной мерой вкусила любовных утех, не испытав при этом никаких огорчений, связанных с любовью. Это была чистая страсть. В самом деле, я вкусила страсти во всей ее чистоте. И поняла: любовный акт не так важен.

О, поймите меня правильно, я взяла от акта все, что полагалось. Причем жадно… Но любовь? Нет, этой пряности в блюде не было; и оно получилось пресноватым. Если не само блюдо, то, скажем, послевкусие, потому что воспоминания мои окрашены печалью.

Да, Эли, взошедший наконец по лестнице уже в «готовности», вел себя безупречно. Его член, даже не в высшей точке подъема, отбрасывал кривую тень на всю длину бедра, и это зрелище, конечно, меня расшевелило. Еще он на деле дал понять (начав со смачного поцелуя, от которого у меня даже заболели губы), что не просто оказывает мне услугу. Он намерен насладиться и не собирается после просить прощения.

И вот это началось. Эли пришел, без тени смущения сбросил с себя одежду и, как сказано, меня поцеловал. Он переводил взгляд то на меня, то на Герцогиню. Из разомкнутого кольца сестер, окружавших постель (застеленная перьевым матрасом и белым бельем, она была как театральные подмостки и стояла, для удобства зрителей, наклонно), вышли наконец Фанни и Джен. Сестры сняли с меня сорочку. Я осталась разоблаченной. С секретом всей жизни расстаться труднее, чем с сорочкой, – помню, как пыталась прикрыться, там, и там, и всюду, одними только ладонями. «Прекрати», – остановила меня Герцогиня.

Я уронила руки. Высоко вздернула подбородок. Буду терпеть.

Сестры помогли мне успокоиться. Одна за другой они обошли кругом нас с Эли (мы стояли на платформе неподвижно, как идолы), и каждая на свой манер – кто бальзамом, кто жестом – благословила нам какую-нибудь часть тела. Бесстыжую Лил Осу Герцогиня, щелкнув языком, отозвала от Эли – ирландская ведьма принялась мерить ладонью длину его орудия и наклонилась, чтобы его заглотнуть. Меня еще раньше охватила дрожь, хотя на чердаке было не холодно, но я уже успела согреться благодаря бальзамам и проходившей мимо процессии, а также многочисленным свечам, установленным вокруг матраса, на который нам наконец велели опуститься.

Лежа ничком, я была подвергнута осмотру, и дальнейшая сцена имела характер не страстный, а познавательный. Сестры тянулись к моим сверхкомплектным атрибутам, поднимали их, теребили, встряхивали… и, надо полагать, извлекали некоторые уроки. Ни одна, разумеется, прежде не видела ничего подобного. Они говорили об этом вслух, но в необидных выражениях. Это было не столько праздное, сколько научное любопытство; сестры как будто спрашивали себя: как мне наилучшим образом распорядиться этим… этим добром? Некоторые давали советы Эли. Другие задавали мне вопросы, на которые я по мере возможности отвечала, но чаще ответить было нечего, и я признавалась: не знаю. И они относились очень сочувственно и еще больше старались помочь мне познать себя.

Вскоре меня тесно обступили; с вопросами и рассуждениями было покончено. Заработали губы, хотя с них не слетало ни слова. А также пальцы, но обличающих жестов, как бывало со мной в прошлом, я не увидела. Меня признали состоятельной – как женщину, как мужчину и как ведьму.

Лил Оса, Фанни, Синди и Лидия приготовили меня для Эли; хотя священник лишил меня девственности, отверстие мое было непривычно к проникновениям. Или, как ввернула с обычной для нее бесцеремонностью Лил Оса, оно было «как лягушачья задница, то есть напрочь заросшее». И она первая погрузила в него пальцы, опустив их прежде в сосудец, стоявший перед кроватью, – медную мисочку, которую Эжени наполнила очищенной дождевой водой и жирной, клейкой смолой, о происхождении которой я не буду гадать. Что до Элифалета, то он, опираясь коленями на алую подушку и задом на свои пятки, демонстрировал высокую степень готовности; яички уже спрятались в соответствующую ямку, а половой признак отвердел, как рог.

Со временем я начала приспосабливаться. Это не фигуральное выражение, миновал почти час (под благословения и потоки вина), на протяжении которого мне помогали приспособиться, используя для этого палки, сначала тоненькие, потом все толще. Одни из полированного дерева, другие из резины. Резные и гладкие. Кривые и прямые. От одних было приятно, от других больно. Когда тянущая, разрывающая боль сделалась невыносимой, Эжени дала мне брикет фернамбука, который я крепко прикусила. Но мне не позволялось уклоняться от искусственных фаллосов, и от Эли тоже.

…Эли. Который пришел, чтобы взять меня. Много раз. Пока другие, отойдя, наблюдали.

Сестры требовали разнообразия. Эли подчинялся. Сквозь трели музыкальной шкатулки до меня донеслись стоны Герцогини. Я видела ее: голова Герцогини покоилась на груди Эжени, креолка нежила ее, гладя по бледному лбу. С пола у ног Герцогини поднималась время от времени Сара, чтобы ублажить хозяйку ее любимым кушаньем. Я наблюдала, как Эжени поднесла к накрашенным губам Герцогини тонкую чашку, угощая ее не вином, как нас, а «усладительным чаем» – настоянным на кантаридах (это, как я понимаю, шпанские мушки) и с цитрусовым ароматом. Чай употреблялся еще для одной надобности. Им Герцогиня запивала печенье, которое готовила – исключительно для нее – Сара, и в состав этого печенья… Никак не решусь назвать основной ингредиент, до сих пор я о нем молчала. Увы, в тесте Сара запекала семя, собранное в комнатах ведьм. Герцогиня утверждала, что сильна именно благодаря печенью. Присутствовал в печенье и мышьяк, который обеспечивал Герцогине белизну лица. Печенье хранилось в продуктовой кладовой под замком, хотя ни одна ведьма в Киприан-хаусе и помыслить не могла о том, чтобы покуситься на Герцогинино печенье.

Прошел уже не один час с тех пор, как меня водрузили на перьевую постель, и мне было приятно лежать в покойной, пассивной позе. «Так будет удобней», – пояснила Фанни, согнула мои ноги в коленях и развела их, предлагая меня Элифалету, как прежде предлагала свою сестру торговцам шелком. С каждой минутой и с каждым дюймом боль растворялась, уступая место удовольствию, как соль растворяется в вине; и вот Эли представился мне похотливым зверем (только он все время улыбался), мнущим мои женские органы. По обе стороны от меня сидели Джен и Синдерелла, которые занимались моими мужскими органами; одна поглаживала мою твердеющую плоть, другая поднимала мошонку, потому что – нагая и бесстыдная истина совокупления! – она нависала над вагиной (простите за специфический язык Киприан-хауса, но не хочу пускаться в пространные иносказания) и помешала бы Элифалету. Кроме того, на своем, отведенном природой месте мошонка закрывала бы клитор, а этого Синдерелла допустить не могла, так как ей было интересно, как увлажняются и те мои части, и эти. К этому ее подстрекала Лил Оса, которая держала палец на меньшем выступе, в то время как Синди занималась большим.

Они стали о чем-то переговариваться, но я плохо слышала, потому что… мне было не до того. Но вскоре их намерения вышли наружу: малютка Лил Оса запрыгнула на мой член. Результат был столь необычен, что все зааплодировали – Элифалет был во мне, а я – в Лил Осе.