Зачем я сама загнала себя в эту абсурдную и ужасную ситуацию, думала Мэри Клоудир. Почему я — такая ужасная дура? Почему после всех этих лет я вдруг безумно влюбилась в своего старого друга Джона Дьюкейна, вопреки здравому смыслу, без всякой надежды?

Понимание, что она влюблена в Дьюкейна, пришло к Мэри нежданно на другой день после спасения из пещеры, но ей казалось, что на самом деле это произошло раньше. Как если бы она была под властью стихии, не осознавая этого, проблеск осознания мелькнул в ее душе в тот момент, когда она укрыла своим пальто мокрого, замерзшего обнаженного мужчину. На следующий день, когда Октавиен отвез Дьюкейна в Лондон, Мэри впала в чернейшую депрессию, она приняла ее за последствия пережитого ужаса. Она в жаркий полдень пропалывала сад. С яростным самоистязательным упорством она склонялась над клумбой, чувствуя, как ручейки пота стекают по щекам. Она интенсивно думала о Дьюкейне, но так, как могла бы думать и о другом человеке. Она выпрямилась и пошла отдохнуть в тени акации. Ее разгоряченное тело обмякло, и она легла. Расслабившись, она вдруг с галлюцинаторной ясностью увидела лицо Дьюкейна, это видение сопровождалось физическим содроганием, как будто ее ударило током. Она лежала совершенно неподвижно, собираясь с силами.

Осознание того факта, что ты любишь того человека, которым давно интересовался, — забавный процесс. Из чего состоит он? Каждое человеческое существо плавает в тусклом море суггестивной образности. Это — паутина давлений, потоков и идей, часто менее определенных, чем зрительные образы, они связывают наше мимолетящее настоящее с прошлым и будущим и образуют шар нашего сознания. Мы мыслим с помощью тела, с помощью его устремлений, его страхов, его призрачных блужданий. Сейчас все тело Мэри, распростертое под акацией, по-новому увидело Джона — всего, с головы до ног. Она почувствовала: он уехал — как будто огромная сила вырвала его из ее собственного тела. И она задрожала от ослепительной радости.

Но разве она не была влюблена в Вилли? Нет, она не была влюблена в Вилли. Она любила Вилли своим заботливым, беспокойным разумом и трепетными пальцами. Она не обожала его всем своим телом-мыслью, не жаждала его всем своим существом. А то, что она ощущала теперь, было безошибочным состоянием влюбленности, она думала, что уже никогда не испытает его. Более того, лежа неподвижно на земле, глядя на пятнистый солнечный свет, пробивающийся сквозь разрезные листья акаций, она почувствовала, что вообще никогда не испытывала такого. И она со стоном перевернулась лицом к земле.

Великая любовь неотделима от радости, но следующая мысль принесла ей боль. Она абсолютно не знала, что же делать с этим огромным чувством, которое так неожиданно открыла в себе. И не только потому, что Дьюкейн принадлежал Кейт. Он был совершенно недоступен для нее. Он был очень добр к ней, но это проистекало из того, что он просто был хорошим человеком, добрым ко всем. Его внимание к ней было профессиональным, действенным и очень кратким. Она слишком проста, чтобы обратить на себя его внимание. В общем, он привык к ней так же, как привыкают к хорошим слугам.

Разумеется, он никогда не узнает, сколько времени понадобится ей, чтобы исцелиться? При мысли, что она осознала свое состояние двадцать минут назад и уже думает об исцелении, слезы потекли из закрытых глаз Мэри, смешиваясь с потом на ее блестящем лице и падая в теплую траву. Нет, она не будет думать об исцелении. Она чувствовала, что ей уже никогда не исцелиться. С этим придется жить. А он не должен никогда узнать об этом. Она не выдаст себя ни жестом, ни вздохом, ни взглядом.

Тем не менее, через два дня, похожих на настоящую агонию, она поняла, что должна увидеть его. Она просто повидает его, скажет несколько общих фраз и уйдет. Но она чувствовала, что должна увидеть его или умереть. Она должна поехать к нему. Больная от страсти, она поехала в Лондон, позвонила ему и спросила, не может ли она ненадолго зайти к нему перед обедом.

В его присутствии она испытывала экстаз боли и мольбы. Ее острая радость от его присутствия пробивалась сквозь ее заурядность, ее глупость, ее неспособность сказать что-нибудь необычное. «О, Джон! — кричала она внутри, как будто прося о помощи. — О, мой дорогой, помоги мне вынести это!»

Джон Дьюкейн, опершись о спинку стула, созерцал маленькую круглую головку Мэри, похожую на головы Энгра, ее бледно-золотистый цвет лица, очень маленькие уши, за которые она заткнула пряди прямых темных волос.

Джон Дьюкейн думал про себя, почему я оказался в такой ужасной и абсурдной ситуации? Почему я такой ужасный осел? Почему я так неуместно, неожиданно, ненужно и неопровержимо вдруг влюбился в свою старую подругу Мэри Клоудир?

Дьюкейну теперь казалось, что его мысли уже давно обращались к Мэри, прибегая к ней инстинктивно, как животные или дети. Важным был момент, когда он подумал о ней: у нас одна система ценностей.

Но уже давно знал, прежде чем ясно сформулировал, что у нее было схожее представление о морали, а это очень важно. Ее способ существования дарил ему душевное и даже метафизическое спокойствие, веру в мир и в реальность добра. Нет любви, которая ничего не стоит, даже когда фривольное льнет к фривольному, а низменное к низменному. Но в самой природе любви таится различение добра, и высшая любовь, в какой-то степени, — это любовь к хорошему. Дьюкейн сознавал, всегда сознавал, что он и Мэри сообщаются лучшим, что в них есть.

Огромное уважение Дьюкейна к Мэри, его вера в нее, его понимание ее добродетелей создали фон для чувства, которое под влиянием всех его сложных нужд переросло в любовь. Возможно, теперь он идеализировал ее и влюбился в нее в тот момент, когда сказал себе: она лучше меня. По мере постепенной потери большого уважения, которое он раньше питал к самому себе, он нуждался в образе человека, в котором бы воплотился более высокий образ. Его отношения с Джессикой, его отношения с Кейт, в каком-то тонком смысле именно отношения с Кейт, окончательно запутали его. Он хотя привык думать о себе хорошо, но теперь он потерялся, и воля его ослабела. Он начал нуждаться в Мэри, когда почувствовал нужду в более высоком представлении о самом себе. Она создавала утешающее равновесие его нынешней низкой самооценке.

Еще она была, понял он, матерью-богиней. Она была матерью для всех в Трескомбе. В этом свете простота ее роли виделась ему почти в мистическом ореоле. Она преобразилась для него благодаря его ревности к Вилли, ревности, которая удивила его самого, проявившись вначале как необъяснимая депрессия, простой недостаток благородства. Эта ревность очень отличалась от ревности к Октавиену, которую он ненадолго ощутил, когда потерял Кейт. Ревность к Октавиену обнажила его собственную ситуацию как непорядочную и идиотическую. А ревность к Вилли заставила его почувствовать: это моя девушка. И вслед за этим: я хочу эту девушку. Она моя.

Ему казалось теперь, и это только обостряло боль, что он побуждал ее выйти замуж за Вилли только из чувства вины и ощущения собственной неудачи с Вилли. Разумеется, она не должна узнать о его чувствах и Вилли тоже не должен узнать. Как только они поженятся, он будет абсолютно избегать общения с ними. Я выпаду из этой истории, подумал он. У него было тяжелое чувство, что он оказался в полной изоляции: все покинули его, а женщина, которая могла бы спасти его, была увлечена другим.