Аденауэр не принимал и не мог принимать участия ни в одном из этих форумов. Они формировались на строго непартийной, даже надпартийной основе, а у Аденауэра никаких официальных постов, кроме как партийных, не было. Разумеется, министры-президенты, да и эксперты-юристы, как правило, принадлежали к какой-либо партии либо были близки к той или иной из них но своим взглядам, но попробовал бы кто-нибудь продиктовать свою волю, положим, Карлу Арнольду, главе правительства Северного Рейна-Вестфалии! Напомним, он и министром-президентом стал против воли своего партийного руководителя. Не более управляем был и министр-президент Баварии Ганс Эхард. В чем последний сходился с Аденауэром, так это разве только в общей антипатии к тогдашнему председателю ХСС Йозефу Мюллеру. В остальном они общего языка найти не могли; неудивительно, что Аденауэр не скупился на отрицательные эпитеты в адрес Эхарда: и «глупый»-то он, и «с плохими манерами». Само собой разумеется, еще меньше влияния Аденауэр мог оказать на тех глав земельных правительств, которые представляли СДПГ. Впрочем, они не очень слушались и своего собственного партийного лидера Шумахера.

Для Аденауэра наступило время горького бездействия. Он мог делать какие-то заявления, проводить заседания партийных органов, вести переговоры с представителями других партий и единомышленниками в других странах, но рычагов реальной власти, которые позволили бы ему, например, вести диалог на равных с военными губернаторами или тем более с правительствами стран, которых те представляли, у него не было. Он, кстати, почти ничего не знал о том, что происходит в американской зоне оккупации, и даже не был лично знаком с ее военным губернатором, генералом Клеем (тот, правда, и не выражал особого желания заводить такое знакомство). Понятно, почему родственникам Аденауэра так доставалось от него: он был не первым и не последним, кто вымещает свои проблемы на домочадцах.

Поворот наступил после того, как министры-президенты 26 июля приняли принципиальное решение принять план союзников и созвать 1 сентября 1948 года в Бонне конституционное собрание — Парламентский совет. В отличие от предшествующих форумов в нем должны были заседать представители от партий: 27 от ХДС/ХСС, 27 — от СДПГ, 5 — от либералов и по два — от Центра и от коммунистов. Эти цифры примерно отражали в усредненном виде соотношение между численностью фракций в избранных ранее ландтагах земель. Относительно места, где должен был заседать совет, споры шли дольше всего — до середины августа. К тому, что в конце концов был выбран Бонн, Аденауэр вопреки расхожему мнению не имел никакого отношения; это был всецело плод лоббистских усилий властей Северного Рейна-Вестфалии. Сам будущий канцлер предпочитал тогда Кобленц: этот город был во французской зоне, и постоянный контакт парламентариев с тамошними оккупационными властями, но его мысли, обеспечил бы смягчение французской оппозиции слишком быстрому продвижению немцев к статусу суверенного государства. Сомнительно, что расчет был правильный, но, во всяком случае, все это осталось его личным мнением: у Аденауэра не было никаких возможностей повлиять на решение министров-президентов.

Поначалу и в Парламентском совете его роль была довольно пассивной. За его спиной и, к его вящему неудовольствию, была проведена обменная сделка: принадлежавшее социал-демократам место члена совета от Гамбурга было отдано представителю ХДС, зато социал-демократы смогли делегировать в качестве представителя Вюртемберга блестящего юриста из Тюбингена, человека обаятельного и контактного, умелого переговорщика Карло Шмида. Это была очевидная кандидатура на пост руководителя главного рабочего комитета форума. Чтобы обеспечить его избрание, СДПГ выразила готовность отдать пост председателя совета Аденауэру. Замысел социал-демократов с обезоруживающей откровенностью изложил один из депутатов от СДПГ: «Пусть эта старая перечница посидит в своем почетном кресле — мешать меньше будет. Настоящая работа — в координационном комитете, а там всем будет заправлять наш Карло». Статус председателя, как считалось, будет чисто представительским, кроме того, всеобщее мнение сводилось к тому, что Аденауэр уже слишком стар для роли активного политического деятеля.

Те, кто так думал, здорово ошиблись. Верно: львиная доля в разработке Основного закона пришлась на возглавляемый Шмидом комитет, однако Аденауэр был отнюдь не таков, чтобы удовлетвориться ролью лишь номинального главы форума. Прежде всего он взял на себя функции связи с прессой и оккупационными властями. Это был поистине гениальный ход. Пока в комитетах велись конфиденциальные дискуссии, Аденауэр стал главным поставщиком всевозможных «утечек» и комментариев для публики и для военных губернаторов. Если раньше его знали только в британской зоне, то теперь он стал знаковой фигурой для всей Западной Германии. Как отмечал позднее первый президент ФРГ Теодор Хейс, «не имея какого-либо определенного «участка», за который он бы непосредственно отвечал, (Аденауэр) стал постепенно восприниматься всеми, и прежде всего оккупационными властями, как само воплощение и предвестник будущей, еще не родившейся Федеративной Республики».

Незаменимым его помощником в это время стал Герберт Бланкенхорн — новая звезда западногерманской политической сцены. Отпрыск вполне благополучной семьи баденских виноделов и виноторговцев (его дед, используя лозу, вывезенную из Калифорнии, сумел возродить знаменитый сорт «Мюллер-Торгау», плантации которого были уничтожены филоксерой), он в свои сорок четыре года успел уже повидать мир. Его родной дядя был в 1937–1939 годах послом в Вашингтоне, и он сам в возрасте двадцати пяти лет стал дипломатом. Он продолжал службу в нацистском МИДе до самого конца Третьего рейха, особенно стараясь не выделяться ни изъявлениями преданности режиму, ни тем более какими-то оппозиционными настроениями. Побывал на разных дипломатических постах в Афинах, Вашингтоне, Хельсинки и Берне. Он был неглуп, умел располагать к себе и считался англофилом. В новой Германии он наверняка мог надеяться на возобновление и успешное продолжение своей дипломатической карьеры, так что никто из его английских друзей не мог понять, почему он решил связать свою судьбу с престарелым политиком, который имел репутацию в лучшем случае беспринципного приспособленца, а в худшем — отъявленного реакционера.

Каковы бы ни были мотивы, его деятельность оказалась весьма успешной. Ранее назначенный Аденауэром генеральным секретарем ХДС британской зоны, он затем занял специально созданный для него пост личного секретаря председателя Парламентского совета. В этом качестве он обеспечивал Аденауэру тесные контакты с офицерами связи при военных комендантах и ориентировал его в сложном лабиринте взаимоотношений между соперничающими группировками в лагере оккупантов. Бланкенхорн также должным образом представил Аденауэра сообществу корреспондентов и обозревателей зарубежной прессы, аккредитованных в Германии. Первые их впечатления о человеке, который по крайней мере номинально оказался на положении первого лица среди западногерманских политиков, были не особенно благоприятные. Один из американских журналистов, ранее бывавший в Египте, сравнил Аденауэра с ожившей мумией. Другой, знаток Китая, обнаружил, что у Аденауэра «восточный тип» лица; данное им описание его внешности, пожалуй, подошло бы какому-нибудь клерку диккенсовских времен: «серая кожа, сменный накрахмаленный воротничок, весь такой стерильный». Интервью, которые давал председатель Парламентского совета, скорее напоминали лекции, которыми почтенный профессор удостаивает зеленых юнцов-студентов; никаких шуток, броских фраз, все в высшей степени серьезно и невыносимо скучно. Журналисты воспринимали его как осколок прошлого, временную фигуру, на смену которой должен наверняка вот-вот прийти кто-то из молодого поколения. Еще одна ошибка.