Конгресс открылся вступительной речью Черчилля — длинной, прочувствованной, полной, естественно, всяких красивых фраз о единстве Европы. Он особо упомянул о присутствии представителей от Германии и приветствовал их в теплых выражениях. О сути германской проблемы он сказал ясно и четко: она состоит в том, чтобы «вдохнуть жизнь в экономику Германии и возродить прежнюю славу немецкой расы, не допуская в то же время восстановления ее военной мощи, которая стала бы новой угрозой соседям, у которых, как и всех нас, еще не зарубцевались раны от ее применения в прошлом». Черчилль удостоил Аденауэра личной аудиенции. Тот оценил этот жест но достоинству.

Фундаментального перелома в представлениях Аденауэра о Черчилле, разумеется, не произошло: он хорошо помнил высказывание британского экс-премьера о немцах: они «или лижут вам пятки, или хватают за горло». Тем не менее после окончания аудиенции он попросил лорда Пакенхэма, который также присутствовал на ней, передать свою «глубокую благодарность» Черчиллю и его сподвижникам, добавив: «Мы были узниками Гитлера, и, если бы не господин Черчилль, нас бы сейчас давно уже не было в живых». На вопрос Пакенхэма, почему он сам не сказал этого прямо во время беседы, Аденауэр ответил с достоинством: «Сейчас моя нация унижена, и если в такой момент говорить принародно о таких вещах, то это будет выглядеть мелким подхалимажем, попыткой подлизаться к победителю, что не в интересах моей страны». Так что «лизать пятки» наш герой не захотел. Более того, в письме старому знакомому еще по двадцатым годам, Сильвербергу, он отозвался о своем английском собеседнике довольно сдержанно: «Черчилль произвел на меня неплохое впечатление. Но он уже очень стар». Между прочим, Черчиллю было тогда семьдесят три года, а самому Аденауэру — «всего-навсего» семьдесят два — гигантская разница, конечно!

В целом Аденауэр имел все основания быть довольным результатами Гаагского конгресса, о чем он и сообщил на очередном заседании правления ХДС британской зоны. Он, в частности, выразил полное согласие с тезисом о том, что будущее Германии — в европейской федерации. В ней, по его словам, — «спасение для Европы, спасение для Германии». Вполне удовлетворял его и принцип наднациональности, согласно которому, говоря словами Гаагской декларации, «европейские нации должны передать в общее распоряжение некоторые из своих суверенных прав с тем, чтобы обеспечить осуществление необходимых совместных действий в сфере экономики и политики».

К этому времени у Аденауэра улучшились отношения с английскими оккупационными властями — по крайней мере в личном плане. С Робертсоном они приняли даже сердечный характер и позднее переросли в нечто близкое к настоящей дружбе. Аденауэр симпатизировал также лорду Пакенхэму — тот тоже был католик, как и он, и этот фактор играл немаловажную роль в достаточно теплых чувствах, которые они испытывали друг к другу. Когда Пакенхэм в конце мая 1948 года, получив новое назначение, покидал Германию, Аденауэр удостоил его даже приглашения на чашку чая в свой рендорфский дом. Тем не менее перемены были относительными, взаимные подозрения оставались.

Настоящий кризис наступил, когда 7 июня на пресс-конференции, созванной для ознакомления общественности с итогами только что завершившейся Лондонской конференции, были оглашены три «рекомендации», которые западные союзники адресовали немецким политикам в своих зонах: одна предусматривала созыв учредительного собрания для принятия конституции, другая — выработку оккупационного статута, который разграничил бы нрава и компетенцию между немецкими властями и военными губернаторами после вступления конституции в силу, и, наконец, третья — создание Международного органа по Руру, который регулировал бы производство и распределение продукции угольной и сталелитейной промышленности Рурского бассейна. Именно эта третья «рекомендация» стала для Аденауэра чем-то вроде красной тряпки для быка. Западники пытаются украсть у немцев их главную мастерскую — таков был лейтмотив его пылких обличений, даже вопрос о демонтаже отошел в них на второй план.

Между тем на подходе был уже куда более серьезный международный кризис — берлинский. Через две недели после обнародования «Лондонских соглашений» в западных зонах была проведена, о чем уже говорилось выше, денежная реформа, которая вызвала крайне резкую реакцию со стороны Советов. Началось то, что вошло в историю как «блокада Берлина». Западные союзники организовали воздушный мост из своих зон в Западный Берлин. Мир, казалось, висел на волоске, вот-вот могла разразиться Третья мировая война. Аденауэру до всего этого, казалось, не было никакого дела. Для него был один-единственный жупел: проектируемый Международный орган по Руру. «В сравнении с ним Версаль — это букет роз», — писал он, сознательно утрируя негативный характер западной инициативы. В действие была приведена партийная машина: через три дня после обнародования решений Лондонской конференции в Бад-Кенигштейне собрались функционеры земельных организаций ХДС обеих зон, входивших в Бизонию. Конференция, проходившая под председательством Аденауэра, приняла заявление, в котором решительно отвергались касавшиеся Рура положения лондонских «рекомендаций». Аденауэр попытался даже войти в контакт с руководством СДПГ, чтобы начать общую кампанию протеста, однако Шумахер был болен, а в его отсутствие никто не решился взять не себя ответственность за важное политическое решение.

В обстановке нарастающего берлинского кризиса аденауэровские вопли но поводу Рура производили странное впечатление — как если бы кто-то начал жаловаться на протекающий кран, когда прорвало магистральную трубу. Только крайне наивный человек мог думать, что союзники изменят свою позицию, пойдут на ревизию соглашений, достигнутых после нескольких месяцев напряженных переговоров и отразивших деликатный баланс интересов их стран, и все из-за того, что они не нравятся кому-то в стане «побежденного противника», каковыми тогда все еще считались немцы. Аденауэр, конечно, не был настолько наивен, он хорошо понимал, что в лучшем случае можно надеться на какие-то уступки по мелочам, не более того. Налицо была чистая демагогия с его стороны.

Оккупационные власти дали ей резкий отпор. На последнем заседании Зонального консультативного совета (его роспуск также предусматривался решениями Лондонской конференции), которое состоялось 29 июня 1948 года, Робертсон твердо потребовал от собравшихся перестать «ребячиться». В официальном послании военной администрации министрам-президентам земель содержался жесткий призыв прекратить «неконструктивную и безответственную критику». В своем выступлении перед членами распускаемого совета Робертсон не стал лукавить: он заявил, что прекрасно понимает, что они не в восторге от условий Рурского статута, но его принятие было той ценой, которую пришлось заплатить за согласие Франции на пакет соглашений в целом. Аргументация подействовала: как писал Аденауэр впоследствии, он «счел совет (Робертсона) правильным: надо было заняться конкретными делами».

Эти «конкретные дела» состояли прежде всего в исполнении министрами-президентами трех западных зон полученного ими от союзников мандата на разработку конституционных основ новой германской республики. Соответствующий процесс принял затяжной и сложный характер. Вначале министры-президенты собрались 8 июля в Кобленце для общей дискуссии. Она продолжалась три дня. 20 июля они собрались вновь во Франкфурте для дискуссии с военными губернаторами зон; на этот раз она заняла уже шесть дней. Наконец, 10 августа на острове Херренинзель посреди озера Химзее под Мюнхеном собралось совещание экспертов по конституционному праву — еще тринадцать дней. Результатом всех этих бдений стали первый набросок будущего Основного закона ФРГ и первая уступка оккупационных властей: они согласились вопреки своей первоначальной позиции не настаивать на принятии конституции путем референдума[31].