Разрыв с Элен Софи нанес Платону Демьяновичу травму, от которой он так и не излечился. Со временем я начал понимать, кого он имеет в виду, когда среди наших длинных разговоров с глазу на глаз вдруг поминает «демона ночей» или «мать демонов». Не берусь утверждать с уверенностью, но боюсь, что он подозревал своего отца, Демона-Демьяна то ли в шашнях с этим женоподобным демоном, то ли даже в родстве с ней (с ним?), так что свою подверженность чарам Литли считал наследственной. «Прельщает бессмертием, а сама ангел смерти, с нами крестная сила! – говорил он не без оттенка юродства, крестясь обязательно двуперстием. – Берет кровь, а при этом впрыскивает свое…

У нее капля яда на мече или в крайнем случае на шприце; где она побывала, там еда и питье отравлены». Но долгая жизнь Платона Демьяновича заставляла усомниться в том, что его собеседница впрыснула ему смертельный яд, хотя он, угадывая мои мысли, все с тем же оттенком юродства называл бессмертие без воскресения затяжной, быть может, вечной смертью. Иногда мне думается, что и в Советской России он остался, чтобы избежать дальнейших встреч с ней. За «железный занавес» ей проникнуть не удавалось, и не для того ли понадобился «железный занавес», чтобы ограждать от нее? Действительно, как только «железного занавеса» не стало, она тут как тут, не у меня ли за стенкой, грешным делом, и наверняка знает, кого ищет.

Так или иначе, Платон Демьянович неоднократно приезжал из Гейдельберга в Париж, а потом возвращался в Гейдельберг, не то избегая, не то ища еще одной встречи или встреч, и я не исключаю, что в конце концов он поддался соблазну, дал на анализ то, что нужно, и узнал его окончательный результат Любопытно отметить, что и в Гейдельберге, и в Париже он слушает лекции по химии, по биологии, начинает даже изучать медицину, как будто собираясь поменять, вернее, приобрести профессию (в двадцать восемь лет еще не поздно). Занятия естественными науками скажутся в главах об энтелехии, вошедших в книгу «Бытие имени». На лекциях и не только на лекциях Чудотворцев встречался с молодыми русскими революционерами, продолжая и упрочивая знакомства, завязавшиеся еще при посредстве Раймунда Заблоцкого. Не рассчитывал ли он встретить среди них все ту же Софью Богоявленскую или хотя бы что-нибудь узнать о ней? Вероятно, поэтому Чудотворцев общается прежде всего с бывшими и настоящими террористами, но среди его знакомых упоминаются, кроме левых и правых эсеров, даже большевики, от которых, казалось бы, он должен был быть очень далек, но как раз кое-кто из большевиков интересуется его тогдашними идеями. Так среди его ближайших знакомых небезызвестные братья Варлих, чьи псевдонимы столь красноречиво соотносятся: Михаил Верин и Гавриил Правдин. Собственно, к большевикам примыкал, то и дело отдаляясь от них, Михаил Верин, а познакомил Чудотворцева с ним Гавриил Правдин, сам религиозный философ, отнюдь не единомышленник своего брата, и Чудотворцев сперва сблизился скорее с Михаилом Вериным, чей воинствующий атеизм явно тяготел к мистическим движениям определенного толка. Михаил Верин пристально занимался альбигойцами и тамплиерами, усматривая в этих аристократах духа и крови истинных предшественников революции, как якобинской, так и будущей пролетарской. Свои французские статьи Михаил Верин подписывал другим псевдонимом: Jacques de Foi, сочетая имя Жака де Моле, сожженного Магистра тамплиеров с родовым именем Эклармонды де Фуа, предводительницы альбигойцев. При этом «Foi» («вера») намекала и на русский псевдоним Верина. Михаил к тому времени уже выпустил свое «Исповедание террора», признавая героическую доблесть отдельных террористов, но опровергая целесообразность их действий, обосновывая необходимость массового террора, как он утверждал. Целую главу Михаил Верин посвятил все тому же таинственному старцу, причащавшему и крестившему французский народ кровью короля и аристократов. Верин цитировал при этом и Пушкина:

Кровавой чашей причастимся,

И я скажу: «Христос воскрес!»

Эту кровавую чашу Михаил Верин противопоставлял контрреволюционному христианскому причастию. (На эти пассажи Михаила Верина ссылалась черносотенная пресса, усматривая в них аргумент, подтверждающий виновность Бейлиса.) Конечно, общение с подобными авторами лишь усугубляло ходившие в России слухи о политической неблагонадежности Чудотворцева. Мне так и не удалось выяснить, было ли длительное пребывание Чудотворцева за границей действительно политической эмиграцией. (И после двадцатого съезда Чудотворцев продолжал считать эту тему опасной.) Но, по-видимому, полиция не переставала негласно наблюдать за ним как за неразоблаченным, но весьма вероятным пособником, соучастником и единомышленником Раймунда Заблоцкого. Новая книга Чудотворцева, как бы приуроченная к революции 1905 года, к тому же вышедшая за границей, должна была еще больше насторожить власти; она так и называлась «Власть не от Бога».

Название это в разгаре событий было подхвачено самыми крайними революционерами, мелькая и в большевистских изданиях. Не припомню другого случая, когда название книги по религиозной философии превращалось в революционный лозунг. Говорят, после Кровавого воскресенья на улицах появлялись черно-красные полотнища с надписью «Власть не от Бога», а в листовках этот лозунг попадался еще чаще. Нечего и говорить, что лозунг повторяли, главным образом, те, кто не прочитал в книге ничего, кроме ее названия. Между тем книга Чудотворцева отнюдь не претендовала на популярность. Она была такой же сложной, как другие его философские труды, и по меньшей мере такой же обстоятельной. Более того, книга нисколько не противоречила традициям православного богословствования, отчетливо вписываясь в них.

Чудотворцев, как ему свойственно, тщательно истолковывает известное высказывание апостола Павла: «Несть бо власть аще не от Бога» (Рим., 13:1) и приходит к выводу, что это высказывание не так однозначно, как принято считать. Апостол действительно призывает повиноваться властям, но называет при этом лишь высшие власти, так что вполне допустимо предположить что речь вообще идет лишь об ангельском чине Властей, откуда не следует, впрочем, что правы еретики-каиниты, произносившие: «О Власть, имярек, творю действие твое». Именно на этой формуле основываются всевозможные государственнические теории, приписывающие божественное происхождение любой власти. Утверждать, что от Бога любая власть, все равно что сводить основополагающую формулу ислама «Нет Бога, кроме Бога» к словам «нет Бога», а тринадцатый псалом Давида недаром начинается стихом: «Рече безуменъ в сердцѣ своемъ: несть Богъ». Слово апостола Павла недаром обращено к римлянам, ибо именно в Риме, как в Китае, существовала традиция обожествлять власть в принципе, будь то республика или империя. С точки зрения языка и смысла куда более обоснованно другое толкование: нет власти, если власть не от Бога, тогда власть не власть, а какая власть может быть властью от Бога, кроме власти Самого Бога? Признание любой государственной власти властью от Бога Чудотворцев прямо уподобляет нарушению первой заповеди: «Не сотвори себе кумира» (Исх., 20:4), и государство – быть может, худший из кумиров. Чудотворцев ссылается на пророка Самуила, возвестившего Богу требование израильтян поставить над ними царя: «…не тебя они отвергли, но отвергли Меня, чтоб Я не царствовал над ними (Кн. Царств, 1:8–7). Не потому ли израильтяне утратили Землю обетованную, что предпочли человеческую власть власти Бога, проявляющейся через пророков, они же судьи Израилевы? Очевидно, что все бедствия Израиля вплоть до рассеяния связаны с кризисом власти, пусть даже царской. Но если падение богоизбранного народа объясняется грехами царской власти вплоть до вероотступничества, не следует ли отсюда, что грех признавать над собой какую бы то ни было власть, если это не власть Самого Бога, а приписывать власть Бога кому-нибудь, кроме Бога, – грех еще худший. (Эту мысль Чудотворцева по-своему развил один из идеологов анархизма: если власть не от Бога – не власть, а Бога нет, то никакая власть – не власть.)