Но даже если это и была помада, ее следов не оставалось на окурках пахитосок, то и дело закуриваемых Элен Софи, не оставалось просто потому, что таких окурков не было: либо мадам Литли докуривала свои пахитоски до конца, не боясь обжечь губ, или ухитрялась незаметно уничтожать окурки, чтобы они не попадались никому на глаза. Это была одна из ее маленьких тайн, и вся она состояла из таких тайн. Точно так же неизвестно было, какого происхождения ее ароматичные пахитоски. Или они поступали от какого-то неведомого производителя, или она сама изготовляла их для себя (вернее всего), но так или иначе она никого этими пахитосками не угощала, вынуждая собеседников довольствоваться их ароматом, впрочем, об этом Чудотворцеву и мне трудно судить: мы оба не курим, так что предлагать пахитоску ему не было смысла (как и мне).

Как ни скудны были познания Платона в новейшей химии, он не мог допустить, чтобы пузырек с кровью Лоллия просто стоял на полочке в душной лаборатории среди клубов ароматического дыма. Пробы крови должны были храниться как-то иначе, в специальных, более стерильных условиях, по крайней мере, при более стабильной температуре. Кровь Лоллия попалась ему на глаза не случайно, если это не была одна только этикетка. Элен Софи на что-то ему намекала, поставив пузырек так, чтобы он не мог не попасться Чудотворцеву на глаза. Может быть, она ждала прямого вопроса, а Чудотворцев как новый Парсифаль не решался задать его. Он только спросил через несколько дней, что показал анализ его крови.

– Вы не умрете… в ближайшее время, – усмехнулась она со своей характерной паузой.

Чудотворцев, которому едва исполнилось тогда двадцать семь лет, не придал ее словам серьезного значения и продолжал настаивать, выпытывая результаты анализа. Элен Софи явно предпочитала не отвечать ему. Паузы в ее ответах становились все более продолжительными. Она уже не тараторила и не щебетала, а все больше молчала в его присутствии. Можно было даже подумать, что она тяготится его присутствием. Неужели весь ее интерес к нему заключался в том, чтобы получить кровь на анализ? Или этот анализ разочаровал ее, не показав того, что она искала? Или он сам разочаровал ее, не узнавая в ней Софью Богоявленскую или… или кого? Впрочем, кое-что в ней (на ней) явно менялось. До сих пор Платон не видел ее иначе, как в белом халате, из-под которого проглядывало синее платье. «Синий чулок», – иногда думал он про себя раздраженно. Теперь она все чаще встречала его в голубом, лишь в его присутствии накидывая или, наоборот, небрежно стряхивая с плеч белый халат.

Такая перемена туалета обнадеживала, но ее молчание продолжало тяготить Чудотворцева. Он попытался рассказывать ей о своих исследованиях, но разномыслия в диалогах Платона, включая Диотиму, нисколько не интересовали ее. Казалось, ее интересует лишь мосье Ведро, о котором она продолжала расспрашивать, а Чудотворцев, не уверенный, идет ли речь о лесном старце, отвечал уклончиво. Такая уклончивость раздразнивала ее настолько, что она снова делалась словоохотливой. Однажды, в очередной раз услышав: «monsieur Vedro», Чудотворцев отважился пробормотать что-то про лесного старца. Элен Софи с готовностью закивала. «Да, да, лесной старец, не кто другой, как он», – сказала она по-русски со своим странным акцентом. Но через несколько дней Платон застал ее в крайнем волнении, насколько она вообще была способна волноваться. «Вы уже знаете? – встретила она его вопросом. – Мосье Ведро умер». С этими словами она протянула ему письмо, где на русском языке в совершенно нейтральных выражениях сообщалось: «В России от воспаления легких умер философ Николай Федоров». Только теперь Чудотворцев понял, кого означал в ее произношении «monsieur Vedro». Чудотворцев имел представление о трудах Федорова в то время, возможно, даже читал его. Тем более Чудотворцеву странно было видеть, как потрясена Элен Софи этим известием. Казалось, она испытывает настоящее горе, как будто потеряла действительно близкого человека, и только потом Чудотворцев убедился: это было лишь крайнее разочарование.

– Значит, он умер, умер, – почти причитала она на своем странном русском языке. – Выходит, это не он, не он… А я-то… а мы так надеялись, что это он. Но тогда бы он не умер… Не умер бы, нет! Значит, и лесной старец не он. А кто вам все-таки дал эликсир, покойный monsieur Vedro или лесной старец? – резко обратилась она к Чудотворцеву, и в ее голосе послышалась то ли следовательская, то ли инквизиторская интонация.

– Я же сказал вам: лесной старец, – покорно ответил Платон, и в ее только что темных, но вдруг прояснившихся, поголубевших глазах вспыхнул прежний интерес к нему. Очередная пахитоска зажглась не только между ее губ, но и в обоих зрачках, обволакивая глазницы клубящимся дымком.

– Когда вы с ним последний раз виделись? – допытывалась она.

Чудотворцеву пришлось признаться, что он не виделся с лесным старцем лет десять.

– И все это время вы возили эликсир с собой? Зачем?

– Посудите сами, где мне было хранить его? К тому же… к тому же я надеялся на встречу с вами и предвидел, что флакон заинтересует вас. (Чудотворцев явно хотел сказать собеседнице любезность, но ей было не до шуток.)

– Но качество эликсира таково, что он мог быть изготовлен вчера… сегодня… только что! Вы уверены, что прошло десять лет?

– Боюсь, что да.

– А вы знаете, где он сейчас?

– Кто?

– Лесной старец, кто же еще?

– Думаю, там, где я его всегда встречал.

– В лесу? Но ведь у вас теперь холодная зима. Мосье Ведро умер от воспаления легких.

– А у него тепло. Да я и не думаю, чтобы он когда-нибудь болел.

– Почему вы с ним так давно не виделись? Вы… что-нибудь нарушили?

– Не знаю, не думаю… Он всегда является когда захочет.

– А может он явиться… здесь?

Чудотворцев промолчал, а она и не настаивала на ответе.

– Вы знаете его имя? – спросила она не без иронии, как почудилось Чудотворцеву. Ему не оставалось ничего другого, кроме как снова промолчать, хотя он был почти уверен, что она это имя знает и ждет, не произнесет ли он, наконец, этот пароль. Никакого другого пароля и быть не могло, думалось ему. Но она молчала, хотя ирония в ее взгляде исчезла. Не думала ли она, что и он знает это имя, но не хочет назвать его?

С этой минуты Платон окончательно уверился, что Элен Софи – не Софья Богоявленская. С тех пор она напоминала ему то Весну-Красну, то ее дочь Снегурочку (в спектакле театра «Красная Горка» мать и дочь настолько походили одна на другую, что их можно было спутать). Перед отъездом из России Чудотворцев успел опубликовать статью «Новейшие тенденции в русском театре», как раз о театре «Красная Горка». Весеннюю сказку Островского он истолковывал как дохристианское религиозное действо. Противоестественный любовный союз Мороза и Весны-Красны нарушил сакральное равновесие стихий, угрожая славянскому космосу впадением в хаос. Вот почему перестал являться берендеям Ярила, чей жрец – юный Лель. Вот почему Снегурочка обречена на гибель как искупительная жертва, но мистериальная тайна «Красной Горки» (надеюсь, что Чудотворцев имел в виду все-таки театр) в том, что Весна-Красна и Снегурочка могут замещать одна другую, и в жертву принесена, быть может, Весна-Красна, и кто же теперь она, если не Снегурочка? На эту статью мало кто обратил тогда внимание, тем внимательнее прочла ее та, для кого статья предназначалась. Но жертва Снегурочки не состоялась бы, если бы не Мизгирь, вслед за нею, вместе с нею жертвующий собой, отчаявшийся бунтарь: «Боги-обманщики», и я догадывался, кто чувствовал себя Мизгирем, когда писал статью. В записных книжках юного Чудотворцева я обнаружил четверостишие: