Вересень почувствовал, как предательски краснеет. Да что там – наливается краской до краев, и в ней тонут не только уши и щеки, но и шея. Чертов Литовченко! Нашел таки возможность уесть человека, которого совсем недавно назвал своим другом. Да еще при даме – и не просто даме, а представительнице иностранного государства и коллеге. И то, что Миша явно нравится капитану, не облегчает ситуацию, наоборот – усугубляет. Профессиональная ревность гада с капитанскими погонами понятна – как ни крути, именно он, Вересень, добыл сегодня важные сведения. На фоне которых померкли все опереточные хождения и.о. начальника убойного отдела по друзьям из архитектурных бюро и налоговых инспекций. И даже тайный схрон Бартоша, обнаруженный капитаном, не шел ни в какое сравнение с откровениями Ванды Клевской и парочкой Рупасов-Данилова.

– Эти сведения не выползли бы и через десять лет, – сухо сказал Вересень. – Известие о том, что Вернер Лоденбах мертв, – вот что позволило Ванде заговорить. При других обстоятельствах она молчала бы до конца жизни.

– И каким образом немец мог угрожает твоей Ванде? Он ведь ее даже не знал.

– Страх, – Миша не обращалась ни к кому конкретно, и голос у звучал, как будто она в чем-то оправдывалась и пыталась что-то запоздало объяснить. – Иногда это самое сильное движущее чувство… Эйне иррациональ… Иррациональное. Оно сковывает тебя. Не дает вздохнуть. Не дает жить, как раньше. Хотя для других все выглядит так, как всегда. Почти как всегда.

– Страх – неприятное чувство, не отрицаю, – тут же вступил в полемику Литовченко. – Но лучше задавить его в зародыше, как бы трудно не было. И двинуться дальше. Я так всегда и поступаю.

– Вы счастливый человек, Виктор.

– Доверять надо… Хотя бы товарищам. Они всегда помогут. Я – всегда помогу. А ты, Борь?

В вопросе, адресованном Вересню, слышались примирительные нотки. Капитан понял, что хватил лишку с изобличениями и теперь откатывал назад.

– Помогу. Конечно.

– Кот. Кот мог бы помочь. Но он отказался.

Миша улыбнулась. А следом за ней рассмеялась и Вересень. А капитан Литовченко так и вовсе расхохотался. И, в довершение ко всему, в проеме двери показались огромные уши Мандарина. Оценив обстановку (никто не ссорится, никто никому не угрожает, все немного погрустили и немного пофилософствовали), он тут же исчез в районе кухни.

– Считаешь, что нет никаких шансов найти эти документы? Если они вообще существовали, – спросил Литовченко.

– Мы даже не знаем точно, что именно искать. И где. Прошло слишком много времени…

– Даже если бы не прошло, – заметила Миша. – Даже если бы это случилось не так давно. Кати мертва. И ничего за этим не последовало. Никаких посмертных разоблачений. Я права, Борис?

– Да, – вынужден был признать Вересень.

– А это означает, что убийца, кем бы он ни был, достиг цели. Забрал причитающееся ему. И убил ту, кто представляла для него опасность.

– У нас такое сплошь и рядом, – Литовченко снова потянул одеяло на себя. – Находятся идиоты, которые, получив кое-какую информацию, начинают шантажировать превосходящие силы противника. И всегда плохо кончают, да.

– Не думаю, что Катя Азимова кого-то шантажировала, – обиделся за покойную модель Вересень. – Тот, кто хочет денег – не прерывает контракт под угрозой неустойки. Что-то там произошло, в Мадриде. Если бы знать – что?

«Хайме, ты бы хоть писал почаще, я буду рад каждому твоему письму и ни за что не прощу, если ты не съездишь к нашим барселонским родственникам, а как вернешься, расспрошу тебя обо всем в деталях и о том, похожи ли они на нас с мамой. Если похожи на тебя, тогда они страшные бабники, представляю, какого шороху ты навел в Мадриде, небось заморочил голову половине мадридок».

О, да.

Читала ли Миша Мануэля Пуига? Во времена, когда страх не давал ей вздохнуть. И кончились ли они, эти времена?

– Что сказала о Вернере та женщина?

– С которой я встречался? Ванда?

– Да.

– Она лишь повторила слова Кати Азимовой. О том, что Лоденбах – страшный человек. Жестокий, хитрый и вероломный.

– Как вы думаете, Борис… Этих качеств достаточно, чтобы обмануть смерть? Заставить ее играть за тебя?

– Никаких качеств недостаточно, Миша. Но они – самые подходящие.

Стоило Вересню произнести эти слова, как раздался Гром небесный. Он шел со стороны кухни и легко распадался на составляющие: металлический лязг кастрюль, звон разбитой посуды, тяжелое, утробное уханье дерева. Предчувствуя недоброе, Вересень выскочил из комнаты, а следом за ним потянулись Миша и Литовченко. Зрелище, которое открылось им, было удручающим: посередине кухни валялось несколько кастрюль и разбитые черепки, бывшие когда-то посудой: пара сувенирных кружек из Анталии, три красно-белые пиалушки, произведенные еще во времена Первого секретаря ЦК КП Узбекистана Ш. Р. Рашидова, и – бережно хранимая семейная реликвия, доставшаяся Вересню еще от покойной бабушки: супница Кузнецовского фарфора. При виде раскоканной на куски и столь дорогой его сердцу супницы, Вересня пронзила острая боль в области грудины. И тут же, со дна души, поднялась ярость: Мандарин, наконец, проявил себя! Все это время он прикидывался существом, прибывшим на Землю с другой планеты, другом, братом, настоящим парнем – пусть и дурацким. Но на поверку оказалось, что он самый настоящий шкодливый кот.

Всего лишь кот.

«Всего лишь кот», между тем, сидел на холодильнике, растопырив уши и закрыв глаза. С тем же успехом он мог сидеть и на Ольгинской сосне, во владениях Додика: холодильник был высоченный, занимал слишком много места и возвышался над кухней, как утес. Купленный в девяностые, в Апраксином дворе, у каких-то залетных азербайджанцев, – он оказался точной копией американских холодильников конца пятидесятых. А, может, этим холодильником и являлся; удачей было уже то, что гробовидная конструкция пролезла таки в дверь и Вересню не пришлось расширять дверной проем. И вот теперь, на самой вершине ретро-утеса сидел дурацкий парень с закрытыми глазами.

– А-ну, слазь, – скомандовал Вересень.

Мандарин склонил голову набок, но с места не сдвинулся.

– Слазь, кому говорю. Любишь кататься люби и саночки возить.

Умозрительные саночки понадобились Вересню для того, чтобы так же умозрительно погрузить в них еще минуту назад вполне безусловную посуду.

– Получишь у меня! – изначально Вересень собирался показать дурацкому парню кулак, но в последний момент передумал и помахал в воздухе растопыренными пальцами. – Слазь!

И тогда Мандарин приоткрыл глаза: сначала один, а затем – другой. И глаза эти были такими невинными, исполненными кротости и любви (но и легкой насмешки тоже), что ярость Вересня улетучилась сама собой. Разве имели значение какие-то бездушные куски фарфора и фаянса, если рядом находился дурацкий парень — забавный, теплый и живой?