Это «увлечение» Ражева заставляло меня все чаще прибегать к своим командирским мерам, а заодно и к раздумьям о смысле воинской дисциплины… Только сейчас, когда перед моими глазами лежит ксерокопия этого приказа, я обратил внимание на 5 восьмерок и подумал, не специально ли для «оригинальности» были определены эти 8 суток ареста, а не 5 или 10? Если это так, отдадим должное юмору комбата.

Ну а что касается взысканий «направо и налево», то приведу факты из разных приказов, изданных комбатом за последний месяц войны и первое послевоенное время:

17 апреля – за систематическое пьянство и самовольные отлучки, находясь в госпитале на излечении, арестовать бойца-переменника Гущина В.А. на 10 суток строгого ареста с содержанием на гауптвахте.

28 апреля – за опоздания на учебные занятия лейтенанту Афонину и мл. л-ту Писееву – объявляю выговор.

5 мая – «за нарушение моего приказа, запрещающего вступать в интимные отношения с немецкими женщинами, капитана Г… М… И… арестовать на 5 суток домашнего ареста с удержанием 50 %…»

8 мая – за самовольный уход из расположения части моему заместителю по строевой части подполковнику Филатову объявляю выговор.

12 мая – за сокрытие документов выписанного из госпиталя после излечения по ранению бойца-переменника Шульгу А.Т. арестовать на 10 суток строгого ареста с содержанием на гауптвахте.

14 мая – за опоздания на занятия капитана Пусик К.Д. арестовать на 2 суток домашнего ареста с удержанием 50 % денежного содержания… майорам Цигичко В.К. и Бельдюгову И.И. объявить выговор.

26 мая – капитанов Слаутина за плохой учет личного состава и Зельцера за обман начштаба арестовать на 3 суток домашнего ареста каждого с удержанием 50 % денежного содержания…

30 мая – за попытку грабежа гражданского населения (немцы) переменников Стырова Ю.В и Рябко В.И. арестовать на 10 суток строгого ареста каждого с содержанием на гауптвахте.

Если все приказы о наказаниях приводить, то это займет много страниц. Но ограничусь лишь несколькими комментариями.

В большинстве случаев в приказах о наказании переменников указаны полностью их имена и отчества, офицеры же часто перечисляются даже без инициалов. К переменникам почему-то применялся только строгий арест, при котором пища полагалась только один раз в двое суток. Да и прибывшего из госпиталя после ранения, полученного в бою, искупившего свою вину кровью, пока только формально не восстановленного в правах офицера сажать под строгий арест, как солдата, как-то не по-офицерски. И к офицерам постоянного состава часто применялся арест, хотя и «домашний».

Как тут не провести аналогию с предшественником Батурина, полковником Осиповым. Тут можно и без комментариев, достаточно привести содержание одного приказа № 168 от 3 августа 1943 года:

Напоминаю офицеру Мильхикеру о том, что его вина заслуживает большего дисциплинарного взыскания, но я надеюсь, что он в боях оправдает мои в этом соображения.

Командир 8-го ОШБ подполковник Осипов

Но вот еще один факт: 8 мая, когда все с часа на час ожидали сообщения о долгожданной Победе, своему заместителю, подполковнику Филатову, только месяц тому назад, 9 апреля, получившему звание «подполковник», равное комбатовскому, объявляется выговор «за самовольный уход из расположения части». Надо полагать, у подполковника могли быть и боевые друзья в соседних селах. Уж не для того ли своему заместителю объявляет комбат выговор в приказе, а не устно, чтобы все об этом знали? Или чтобы последний не возомнил себя равным Батурину? По принципу «каждый сверчок знай свой шесток»?

По понятной причине я не стал открывать истинную фамилию офицера, наказанного за «интимные отношения» с немкой. Тут не поспоришь о справедливости. Но почему-то не отмечен в приказе агитатор Виноградов, попавший в госпиталь по поводу венерического заболевания уже после 9 мая? Или этот недуг «ветром занесло»?

Ну а что касается наказания Ражева и замены его несколько позднее, перед форсированием Одера, и моих раздумий о дисциплине вообще, то разумеется, приходил я к выводам, что дисциплина, то есть полное подчинение начальнику, какого бы ранга он ни был, – это необходимо. Но подчинение не бездумное, покорное, исключающее собственную инициативу, а с душой, с желанием сделать порученное лучше, быстрее, надежнее. Не во имя воли командира, а во имя победы над врагом. И не готовность по принципу «делай со мной, что хочешь», а стремление сделать нужное во имя осознанной необходимости. Я все чаще сомневался, хватит ли у Жоры уровня вот этой самой «осознанной необходимости». Ну, а в общем-то, мне, правда, все труднее удавалось управлять своенравным Георгием Ражевым.

Другим взводным тогда, перед Одером, ко мне был назначен недавно прибывший в батальон лейтенант Чайка Алексей Кузьмич. Это был несколько грузноватый, среднего роста большеголовый офицер, казавшийся нам уже пожилым (хотя ему тогда было не больше 35 лет), с редкими светлыми волосами и большими залысинами. Его голубые, с прищуром глаза внимательно смотрели на все из-под нависавших густых бровей. Голос его был глуховатый, вроде бы вовсе не командирский, но речь была спокойной, неторопливой, оттого каждое произнесенное им слово казалось тщательно обдуманным и потому весомым, убедительным. За его кажущейся неброскостью угадывались и острый ум, и недюжинная решительность. Недаром его избрали сразу же парторгом роты. Парторганизация роты официально состояла всего из нескольких человек, коммунистов постоянного состава – командиров взводов, да еще старшина и писарь.

Вообще основная часть штрафников, чувствуя особенность предстоящих боевых действий, были сосредоточенно-печальны, даже несколько подавлены неизвестностью и неотвратимой неизбежностью приближающейся опасности, в то время когда столь долго длившаяся война идет к концу. Невеселые, прямо скажем, мысли владели всеми нами, собиравшимися и готовившимися к этому последнему удару, как многие тогда говорили, «к штрафному удару» по врагу…

Это и естественно. Все мы знали, что принесло нам «вчера»: многие погибли, но нам, живым, повезло. Но кто знает, чем обернется для нас «завтра»? Да и мы, командиры штрафников, понимали, что с этими людьми нам вместе идти, может быть, на верную смерть. И штрафники, конечно, думали, что их будущее зависит в немалой степени от меня, от моего боевого командирского умения, тогда как я думал почти наоборот: моя жизнь зависит от того, как они будут драться, с какой долей умения и сознания своей ответственности будут выполнять боевые задачи. И именно поэтому я уделял большое внимание тренировкам бойцов во владении оружием, в их физической выносливости. А Чайка быстро определил, кто из переменников имел до штрафбата касательство к компартии, и провел с ними частные беседы, заметно в лучшую сторону повлиявшие на настроение бойцов.

Вместе с Чайкой в батальон прибыл младший лейтенант Юрий Семенов. Его почти мальчишеское, широкое, курносое лицо было обильно усыпано веснушками, будто кто-то, балуясь, сбрызнул его щеки и нос кистью, густо смоченной светло-коричневой краской, да так и не смытой с тех пор. Боевого опыта он еще не имел, а может, потому во многих его действиях сквозила неуверенность, хотя растерянности он ни в чем не проявлял. Зачислен он был в резерв комбата.