зачем ему понадобилось трогать корову? Ну, с чего вдруг?

— Теперь вы, Тимофей Захарыч, может быть, расскажете мне, наконец, как всё было на самом деле? Вы же хозяин, а не преступник какой-нибудь. Я видел ваш дом. Честно скажу, внушает уважение. Думайте, Тимофей Захарыч, думайте.

Глухов в очередной раз затянулся. Палашов добавил, выдыхая дым:

— Не всегда же вам всё с рук будет сходить, как со Светланой.

— А… уже напели про неё? Сука она и б…. Если бы ты знал, как я её любил…

— Очень ревностно.

— Ты и за неё меня привлечёшь?

— За неё нет. А вот за другую… Будете рассказывать?

— Нет. Уж лучше сначала ты.

— Не хотите оказать содействие следствию.

— Да плевать мне на это. Шут с ним, с вашим смягчением вины. Рассказывай ты, командир. А я послушаю.

— Сами себя наказываете, Тимофей Захарыч?

— Понимай, как хочешь.

— Тогда, пожалуйста, читайте показания.

Палашов вынул из папки копии протоколов и протянул Глухову. Тот задушил в пепельнице окурок, взял бумаги и начал читать. Пока этот разноцветный вихрастый мужик глотал строчку за строчкой, Евгений Фёдорович не спускал с него глаз, пристально наблюдая за его лицом. Пару раз он ухмыльнулся, потом, дойдя, видимо, до описания убийства, нахмурился.

— Что ж, — почесал он темечко, — я предполагал, что лягушата заквакают.

— Правильно. Кто вы для них, чтобы губить из-за вас жизнь? Вам тридцать шесть, а им… самому старшему девятнадцать. Семнадцать лет разницы. Сейчас они получают урок. Они познают, что жизнь — это не игра, а смерть — реальная штука и ходит вокруг да около. Порой она утаскивает и самых лучших. В нашем случае она была весьма избирательна. — Палашов замолк на несколько секунд, а после продолжил: — Олесе Елоховой пятнадцать лет. Только не говорите, что вы этого не знали.

— Почему же? Знал.

— А что действия сексуального характера с пятнадцатилетними девчонками уголовно наказуемы, вы знали?

— Да.

— То есть, вы осознанно нарушили закон?

— Да, командир, сознательно.

— И скрыли это от следствия?

— Да, это было наивно с моей стороны. Я ведь даже не пытался замести следы их пребывания у меня в сарае. Васька тут же вам всё выложил…

— Правильно сделал. У него жизнь только начинается. Ради чего начинать её со скамьи подсудимых?

— Но он же открыто заявляет, что сам спутался с малолеткой.

— Не волнуйтесь, за это он ответит. А вам сидеть не столько за Ваньку, сколько за Олесю. А друг ваш, Игорь Елохов, выходит, пустил козла в огород. Вряд ли он дал вам отцовское благословение на развращение его дочери. Читайте дальше.

Тимофей зыркнул на следователя, взял следующий протокол и приступил к чтению. Это был протокол якобы допроса Милы Кирюшиной. Документ этот мгновенно уничтожил выражение спокойствия на лице обвиняемого, заменив его тревожным интересом, удивлением, а потом — досадой. В какой-то миг он, нахмурившись, ругнулся. А потом выругался ещё более скверными словами. Когда он поднял мутноватые голубые глаза на следователя, тот сказал:

— Выходит, если он хотел отомстить вам за Олесю, это у него получилось. Приняв смерть, ему удалось обнародовать ваше преступление, от которого пострадал и он. Если бы не его неудавшаяся месть, вам бы всё опять сошло с рук. А теперь вам — шах и мат. И поверьте: вас обыграл Ваня Себров. Я и остальные здесь — просто пешки.

— Вот только о матери своей он не думал. Если бы он, как вы утверждаете, играл и обыгрывал меня, — возразил Тимофей, — он, выходит, нарочно принёс в жертву собственную мать. Она теперь несчастная одинокая женщина.

— Вы о ней тоже не очень-то подумали.

Тимофей потупился, а Палашов продолжал:

— Про игру с вами — это я не в прямом смысле. Конечно, Ваня не думал играть с вами и тем более жертвовать матерью и собой, чтобы наказать вас. Это получилось у него само собой, неумышленно. Но получилось так, что вы теперь наказаны.

— Я не уклоняюсь от наказания. Но вину я чувствую только за Ваню. За Олесю — нет.

— Почувствуете, когда будете глядеть в глаза её отцу.

— Скажи, командир, что в этом особенного? Может, я чего не понимаю? Рано или поздно она отдалась бы — не мне, так кому-нибудь другому.

— Другому — пожалуйста. Но не вам и не в пятнадцать лет.

— Спросите у неё, почему она это сделала? Я не принуждал её, не пугал и не сильничал. Она сама меня выбрала.

— А вы не слишком навязывали ей этот выбор? Понятно, она не собиралась заявлять на вас и рассказывать родителям. Это был ваш секрет, не так ли?

— Понимаешь, командир, я с ней поиграл. Как эти маленькие городские пижоны играют там в тетрис или игровые приставки. Ну а я поиграл красивой девочкой.

— Живым человеком играете…

— Да знаю я, знаю, что противозаконно это. Что же мы все тогда играем друг другом? Ты вот, разве не в кошки-мышки со мной играешь сейчас?

— Вы такая же плохая мышка, как я кошка. У меня слишком насыщенная жизнь, чтобы увлекаться игрушками. Так что кошки-мышки у нас не выходят.

Тимофей пожал плечами.

— Неужели ж ты закона не нарушал, командир? Или не хотел никогда какую-нибудь девочку?

— Ладно. Предположим, что хотел. Но ведь хотеть и нарушить… Вам не кажется, что между этими двумя словами лежит целая пропасть: сомнения, борьба с собой, чаши весов, голос совести? Это же надо ещё решиться! Вы ведь знали закон, знали, что нарушаете…

— Тебе не понять, раз не нарушал. Запретный плод, он ведь очень сладок. Ты не знаешь, командир, что такое любить плотски красивую невинную малышку и при этом быть уверенным, что тебе за это ничего не будет.

Палашов сглотнул. Положа руку на сердце, он не знал, что это такое. Он посмотрел на истлевший в пепельнице окурок и спросил, стараясь казаться беспристрастным:

— Какие у вас были намерения в отношении Милы Кирюшиной?

— За намерения не